Москвин А.А. «Питерщик в Пустыне»

Повесть

Повесть о похождениях и приключениях молодого мужчины Алёши Берестнёва, вырвавшегося из опостылевших городских поребриков напрямик в зелёное диковатое приволье и ставшим там на время одиноким бродягой в поисках счастья и прошедшей юности.

Отрывки книги

Посвящаю бабушке

Глава первая НАПРЯМИК
С 4… Только бы не навернуться. Под ногами в малиннике – коряги, поваленные пни.
  Ух ты, земляника! Не ленюсь – сгибаюсь с рюкзаком, набираю пригоршню крупных ягод, мну языком о стиральную доску нёбадушистые прохладные комочки. Рот засуетился, ожил, его не остановить. Свежая ароматная кашица судорожно проглатывается и наполняет чрево юным благоуханьем, губы пощипывает, глаза ищут, руки жадно собирают новое и новое оранжевое с желтоватыми семечками наслаждение: «Вкуснота!».
  Однако тяжеловато кланяться.
  Полакомился, и будет, топай дальше, прямо по компасу – вон к той берёзе.
  Опять немеют руки: пора передохнуть. Приваливаюсь… Сердце колотится; взмок, а ведь прошёл всего километра три. Из живота щекотливо растекается слабость.
  Отличная поляна! Надо бы перекусить.
   Развязываю рюкзак. Пальцам больно от верёвки. Банка ветчины… сухари… конфеты… фляга с чаем…
  «Бдж-ж-ж» - большая муха висит над моими прочными башмаками, брюшко от солнца просвечивает янтарём.
  Жую… Лучи ласково согревают лицо, вокруг белые стволы, в теле нега. Один…
  Ну вот я и здесь!.. Выскочил из заезженного круга – давно манила из захватанных стен зелёная первозданная явь. А чего ты можешь один?
  Любопытная птичка с оранжевой грудкой села неподалёку на веточку.
  Хозяин самому себе, хозяин пространства. У меня с собой всё: и дом, и провиант на две недели. Я хозяин!.. Где понравится, там и стану, залезу в любые дебри. В рюкзаке спрятана лакированная воронёная с зеркальными стволами вертикалка двенадцатого калибра, семьдесят четыре патрона, медикаменты. ….

Глава вторая ИЗБУШКА
С 15… Замер. Пьянею. Смотрю вдаль, на запад, туда, откуда пришёл: серое небо нависло над остроконечными зубчатыми очертаниями леса, узкий столб тумана поднимается между тесными елями и вливается в облака.
  Уж не леший ли дымит костром?
 Наливаю ещё. Не спеша повторяю ритуал. Взгляд торжествует от простора. Звуки и шорохи теряются и развеиваются в безбрежном раздолье. Над зелёной распахнутой землёй проносятся две крупные незнакомые птицы. Поле, воздух, травы неясно и любовно тревожатся полётом своих пёстрых коричнево-тёмных болотных созданий. Птицы пронзают закатную свежесть длинными изогнутыми книзу клювами: «Здесь наше дикое поле, наши законы. Здесь наша жизнь!»
  Молчу, сижу наполненный. Смотрю изнутри, со стороны затылка, вижу знакомое лицо, пышущие хмельным здоровьем щёки, серьёзный нелепый нос, лёгкие уши, тяжёлый усталый лоб, гордые брови, но яснее всего живу глазами – за спиной необъятное одиночество; снаружи маленькой ссутулившейся фигурки – сумрачные безбрежные елани¹, огромные угрюмые леса с непролазными укромными чащобами, просторные глухие болота. Сегодня эта дикая равнина вложила под нависший лоб новое, невиданное, неведомое. Оно влилось, но ещё не смешалось, не вросло. Душа раздваивается, сопоставляет, дивуется, постигает.
  Как же выразить? Какой смысл? Вертится, вертится – напрягаюсь, ловлю.
  Да! Лес виден только по высоким вершинам.
  Всё меньше света остаётся для взора. Острые зубцы опушки чернеют, сглаживаются и растворяются в тёмной окраине.
  Вот и всё, что смог сказать словами: лысая вершина глубокой горы.
  Закурить бы. …

Глава третья. ВВЕДЕНСКОЕ
С 48… Сколько же стоять этому столбу?  Когда-то к нему собирались гурьбой дети со всей округи: долго отпрашивались, чтоб пойти, неслись вприпрыжку по нескольку вёрст: «Ребя! Айда на гигантские шаги!»
  - Айда! Айда!
  - Ура! – визг, смех, восторг, запомнившийся маленькой девочке и пересказанный внуку через пол столетия.
  Столб стоит, а память о нём живёт уже во мне, в третьем поколении, никогда не катавшемся на этом ржавом обломке бабушкиного детства.
  А что вспомню я о Введенском? Как драли с Ванькой корьё? Как долбили корыти⁶ и собирались плыть на них на далёкую неведомую Унжу?
  - Куда мы приплывём на корытях по Мелше, а, Ванька?
  И Ванька многозначительно разъяснял: «Мелша впадает в Вигу, а Вига впадает в Унжу».
  - А куда впадает Унжа, Вань?
  - Унжа? – Ванька удивляется вопросу и озадаченно почёсывает затылок, - Унжа-то куда впадат? Дак это знашь, как далеко. Куда впадат. Небось, никуда не впадат, зачем ей впадать-то? Текёт.
  - А где же тогда Волга? – допытывался я.
  - Волга? А у нас отродясь никакой Волги и не было никогда. Это на карте Волга – правильно?
  - Правильно, - неуверенно соглашался я
  - Так что очень далеко – не у нас, - заключал Ванька, заканчивая долбить свой корпус, в то время как моя половина корытей ещё почти не отличалась от бревна.
  Где-то теперь наши корыти? Наверно, сгнили давно на дне. А столб-то – вот он до сих пор стоит. …

Глава четвёртая БАРАК
Дверь открывается внезапно. На пороге какой-то чернявый парень.
  - Добрый вечер.
  - Добрый вечер, а что вам надо? – холодно отвечает Наташа. (Нет это не её знакомый.)
  - Сидите, развлекаетесь, - чернявый входит и садится за стол, уставившись на меня мутноватыми зрачками. – О! Коньяк! Богато живёте, чернявый приветливо улыбается, берёт бутылку, зачем-то прикидывая её на вес, - а мне вот сегодня двадцать пять стукнуло, а я пять лет, как дома день рождения не справляю.
  Наташа презрительно отодвигается от пришельца и смотрит на меня. (Надо действовать.)
  - Послушай, приятель, мы тебя не знаем, попа здесь тоже нет исповеди твои выслушивать. Тебе не кажется, что ты тут явно лишний.
  - Лишний? Эх, ты. Обижаешь. А за что? – парень встаёт вместе с бутылкой. – А я думал вы люди! – незваный гость поднимает бутылку над головой, - Да я тебя сейчас!
  Встаю вслед за именинником, мягко забираю у него бутылку и ставлю её под кровать.
  - Иди парень домой, что-то ты перепутал, не на того замахиваешься, нечего нам с тобой делить.
  - Ах, ты… Домой говоришь, советуешь! – чернявый выкатывает белки и ненавидит мою морду.
  - Ащщ… Зарежу!
  - Ступай, ступай, не надо резать, - спокойно продолжаю я.
  Кажется, у незваного именинника включился какой-то застарелый отработанный механизм: он оттягивает напряжённый сведённый от злости рот, показывая стиснутые жёлтые зубы, хватает со стола мой некстати подвернувшийся кинжал – и кидается на меня.
  «Пип-пип-пип…» - пикает за стеной радио.
  Доживу ли до последнего писка? Неужели сейчас? Только бы не в шею.
  «Пип…» Рука неизвестно как, но уже прочно вцепилась в запястье чернявого, удерживая грозящую блестящую сталь.
  «Пип… пип…» Боремся: стараюсь вывернуть ему руку. Всё в надсадном дыхании.
  Здоровый чёрт! Напрягаюсь изо всех сил, но всё же оставляю место для спокойного расчёта. (Надо жать вот сюда.)
  Чернявый высовывает язык, на лице отчаянье.
  «Московское время девятнадцать часов», - вещает из-за стены дикторша.
  Нож по-прежнему у чернявого. Вот он пытается перехватить его в другую руку.
  Нет, не удалось. Я вцепился в противника как клещ. Замерли в напряжении: чернявый держит нож, я стиснул запястье чернявого.
  Кажется, он остыл, не хочет больше резать, но и отпускать мой кинжал не знает как.
  - Возьми у него нож, - обращаюсь я к Наташе, не выпуская переставшую угрожать мохнатую руку именинника.
  - Успокойся… Ну что ты?.. Иди к себе… Дай сюда… - ласково подходит Наташа и вынимает из обмякшей ладони чернявого предавший меня кинжал.
  - Иди, парень, к себе, - я тоже кладу ему руку на плечо, нам нечего делить.
  Чернявый жалко смотрит на Наташу и удаляется, опустив голову.
  Вытираю кинжал от крови и поспешно прячу его за пазуху.
  - Лёша! Кровь… Откуда кровь?! Вся куртка в крови. Ты в крови! – дрожит Наташа, растягивая полы моей куртки. – Куда тебя? Куда он тебя?
  - И правда, кровь, - ощупываю себя и улыбаюсь. – Я-то цел. Это, наверно, об него запачкался.
  - Ну, он же, вроде бы сам ушёл, - как будто оправдывается Наташа, она опять в моих объятьях, опять я её целую.
  - Ушёл и бог с ним. Давай забудем.
  - Ты такой спокойный, Лёша. Все мужчины такие расчётливые, такие хитрые, такие дураки и воображалы. Мне кажется, что я знаю тебя давно, гораздо раньше, чем увидела тебя в первый раз, - Наташа прижимается ко мне.
  Смотрю на дверь, стараюсь скрыть, как дёргается нога. ….

Глава пятая ПУСТЫНЯ
С 139… Кот смотрит, не мигая, наполняя призрачным зелёным свечением тёмные закутки сеновала.
  «Хээ…» - тужусь: ни сказать, на крикнуть. «Хэ… Хээ-э» - выдавливается еле внятный гуд. Надрываюсь, стараясь поднять одеревенелыми руками спасительное ружьё.
  Да это же Маркиз – мой кастрированный любимец! Дак он же сдох давным-давно.
  Кот не спеша подползает, кончик хвоста подрагивает от нетерпения. Силюсь изо всей мочи, но шевелятся только волосы.
  Мяу! – мяукает кот и поворачивает мордочку к входу в сарай. Чёрные силуэты его усов подёргиваются в бликах звёзд, проникающих через открытый дверной проём. В бабкиной избе кто-то ходит. Шаги приближаются, вышагивают к сараю. Потянуло сладко-горьким.
  По спине разбегаются мурашки, шастают по животу, заползают под мышки, вырастают в пауков: в чёрных, зелёных, золотых с мохнатыми коготками.
  Сколько их?! Под каждой травинкой! Всё подо мной кишит упырями, пощёлкивает. Сладко-горький дурман душит. Это – что ходит – уже вошло, стоит у дверей, поворачивает седые патлы, смотрит… студит… отнимает… оморачивает… на лице пустое – сгинь. И что? Кикимора это.
  Аа-а!
  Пауки разом засеменили по коже, по щекам, мохнатыми лапками по глазам, наперегонки кинулись, набиваются в рот, под язык, в глотку.
  Кха… Кха. М-мму-ау!!! Взвиваюсь, ныряю куда-то в щель между стеной и крышей. Растопыренные руки летят по полю, по травам, по целине, сквозь кусты, сквозь ельник, напролом, не разбирая дороги, не считая коряги, ломая сучья, перепрыгивая ямы, сшибая кочки, разгоняя испуганных волков, обгоняя молчаливого филина – ужас… ужас. Судорожные челюсти давят, рвут, кромсают шевелящиеся волосатые паучиные ноги, сочные клейкие животики, чёрные, карие, зелёные паучиные глаза. Медовый аромат: пауки с медовым вкусом, лапки – воск. «Мма-ма-ааа!!!»
Раз-два, раз-два,
Удалая голова.
 Раз-два, раз-два,
Испугаешь, чёрта с два!
Раз-два, раз-два,
Ведьмы дохлые летят,
Раз-два, раз-два,
Вечно жив солдат!¹⁴
  Надо остановиться. Стой. Жив, чего бежишь? Стой! Ой! Фу… Тьфу!
  Цепляюсь за какой-то подвернувшийся кряж, прислоняюсь к нему, запыхался, дышу в буераке, отчаянно всматриваюсь и вслушиваюсь: сквозь налипшую на зубах горько-медовую оскомину потянуло дымком и девичьей песней
Как у месяца, как у месяца
Золотые рога, золотые рога,
Как у Ванюшки свет Петровича
Кудревата голова, кудревата голова.⁴
  Отрываюсь от своего ствола, лязгаю зубами и крадусь, переслушивая ночные шелесты, прелую сырость, бой сердца. Шорох шагов подстраивается под едва доносящиеся звуки, и от этого приходится слегка пританцовывать в такт привораживающим голосам. Вот уже песня где-то близко, танцую к ней из тёмного бора на золотой, потрескивающий роящимися искрами огонёк посередине знакомого поля. Отблески костра высвечивают из холодного мерцания стройные фигурки в длинных сарафанах, белые, голубые платочки, порхающие в восковых ручках – весь девичий хоровод, разливающий заветные напевы по горам, по долам, по любимым подружкам.
  - Лёшка! – хлещет по спине резкий мужской шёпот.
  Вздрагиваю. Под кустом притаился парень. Машет, подзывает к себе, поднося палец к зубам.
  - Тсс!.. Ты что, Лёшка, очумел что ли? Чего ты приплясываешь?
  - Саня?! Студент?! Откуда ты взялся?
  - Откуда, откуда – от верблюда! Да садись ты, чего маячишь как каланча? – Саня тянет меня за полу, стараясь усадить рядом и не спускает блестящих глаз с хороводниц. Отдалённые всполохи костра отражаются на его пушистых мальчишечьих губах.
  Девушки перестали петь, резвятся, играют в пятнашки, прыгают по очереди через костёр, сверкая босыми ногами под раскрывающимися разноцветными сарафанами. Одна из них в голубом платье подхватывает тяжёлую косу и взвизгнув, перескакивает через горящий хворост. Жаркое пламя осветило её белое лицо, алые озорные щёки.
  Матрёна! Это она! Ватная пружина выталкивает из кустов.
  - Лёшка, ты что, ошалел?! – шикает из засады факультетский гений. – Куда ты попёрся, дурень, спугнёшь, испортишь только всё.
  - Отстань, отмахиваюсь от студента и, резко приосанившись иду на огонь. ….