Повесть о похождениях и приключениях молодого мужчины Алёши Берестнёва, вырвавшегося из опостылевших городских поребриков напрямик в зелёное диковатое приволье и ставшим там на время одиноким бродягой в поисках счастья и прошедшей юности.

Отрывки книги

Посвящаю бабушке

Глава первая НАПРЯМИК
С 4… Только бы не навернуться. Под ногами в малиннике – коряги, поваленные пни.
  Ух ты, земляника! Не ленюсь – сгибаюсь с рюкзаком, набираю пригоршню крупных ягод, мну языком о стиральную доску нёбадушистые прохладные комочки. Рот засуетился, ожил, его не остановить. Свежая ароматная кашица судорожно проглатывается и наполняет чрево юным благоуханьем, губы пощипывает, глаза ищут, руки жадно собирают новое и новое оранжевое с желтоватыми семечками наслаждение: «Вкуснота!».
  Однако тяжеловато кланяться.
  Полакомился, и будет, топай дальше, прямо по компасу – вон к той берёзе.
  Опять немеют руки: пора передохнуть. Приваливаюсь… Сердце колотится; взмок, а ведь прошёл всего километра три. Из живота щекотливо растекается слабость.
  Отличная поляна! Надо бы перекусить.
   Развязываю рюкзак. Пальцам больно от верёвки. Банка ветчины… сухари… конфеты… фляга с чаем…
  «Бдж-ж-ж» - большая муха висит над моими прочными башмаками, брюшко от солнца просвечивает янтарём.
  Жую… Лучи ласково согревают лицо, вокруг белые стволы, в теле нега. Один…
  Ну вот я и здесь!.. Выскочил из заезженного круга – давно манила из захватанных стен зелёная первозданная явь. А чего ты можешь один?
  Любопытная птичка с оранжевой грудкой села неподалёку на веточку.
  Хозяин самому себе, хозяин пространства. У меня с собой всё: и дом, и провиант на две недели. Я хозяин!.. Где понравится, там и стану, залезу в любые дебри. В рюкзаке спрятана лакированная воронёная с зеркальными стволами вертикалка двенадцатого калибра, семьдесят четыре патрона, медикаменты. ….

Глава вторая ИЗБУШКА
С 15… Замер. Пьянею. Смотрю вдаль, на запад, туда, откуда пришёл: серое небо нависло над остроконечными зубчатыми очертаниями леса, узкий столб тумана поднимается между тесными елями и вливается в облака.
  Уж не леший ли дымит костром?
 Наливаю ещё. Не спеша повторяю ритуал. Взгляд торжествует от простора. Звуки и шорохи теряются и развеиваются в безбрежном раздолье. Над зелёной распахнутой землёй проносятся две крупные незнакомые птицы. Поле, воздух, травы неясно и любовно тревожатся полётом своих пёстрых коричнево-тёмных болотных созданий. Птицы пронзают закатную свежесть длинными изогнутыми книзу клювами: «Здесь наше дикое поле, наши законы. Здесь наша жизнь!»
  Молчу, сижу наполненный. Смотрю изнутри, со стороны затылка, вижу знакомое лицо, пышущие хмельным здоровьем щёки, серьёзный нелепый нос, лёгкие уши, тяжёлый усталый лоб, гордые брови, но яснее всего живу глазами – за спиной необъятное одиночество; снаружи маленькой ссутулившейся фигурки – сумрачные безбрежные елани¹, огромные угрюмые леса с непролазными укромными чащобами, просторные глухие болота. Сегодня эта дикая равнина вложила под нависший лоб новое, невиданное, неведомое. Оно влилось, но ещё не смешалось, не вросло. Душа раздваивается, сопоставляет, дивуется, постигает.
  Как же выразить? Какой смысл? Вертится, вертится – напрягаюсь, ловлю.
  Да! Лес виден только по высоким вершинам.
  Всё меньше света остаётся для взора. Острые зубцы опушки чернеют, сглаживаются и растворяются в тёмной окраине.
  Вот и всё, что смог сказать словами: лысая вершина глубокой горы.
  Закурить бы. …

Глава третья. ВВЕДЕНСКОЕ
С 48… Сколько же стоять этому столбу?  Когда-то к нему собирались гурьбой дети со всей округи: долго отпрашивались, чтоб пойти, неслись вприпрыжку по нескольку вёрст: «Ребя! Айда на гигантские шаги!»
  - Айда! Айда!
  - Ура! – визг, смех, восторг, запомнившийся маленькой девочке и пересказанный внуку через пол столетия.
  Столб стоит, а память о нём живёт уже во мне, в третьем поколении, никогда не катавшемся на этом ржавом обломке бабушкиного детства.
  А что вспомню я о Введенском? Как драли с Ванькой корьё? Как долбили корыти⁶ и собирались плыть на них на далёкую неведомую Унжу?
  - Куда мы приплывём на корытях по Мелше, а, Ванька?
  И Ванька многозначительно разъяснял: «Мелша впадает в Вигу, а Вига впадает в Унжу».
  - А куда впадает Унжа, Вань?
  - Унжа? – Ванька удивляется вопросу и озадаченно почёсывает затылок, - Унжа-то куда впадат? Дак это знашь, как далеко. Куда впадат. Небось, никуда не впадат, зачем ей впадать-то? Текёт.
  - А где же тогда Волга? – допытывался я.
  - Волга? А у нас отродясь никакой Волги и не было никогда. Это на карте Волга – правильно?
  - Правильно, - неуверенно соглашался я
  - Так что очень далеко – не у нас, - заключал Ванька, заканчивая долбить свой корпус, в то время как моя половина корытей ещё почти не отличалась от бревна.
  Где-то теперь наши корыти? Наверно, сгнили давно на дне. А столб-то – вот он до сих пор стоит. …

Глава четвёртая БАРАК
Дверь открывается внезапно. На пороге какой-то чернявый парень.
  - Добрый вечер.
  - Добрый вечер, а что вам надо? – холодно отвечает Наташа. (Нет это не её знакомый.)
  - Сидите, развлекаетесь, - чернявый входит и садится за стол, уставившись на меня мутноватыми зрачками. – О! Коньяк! Богато живёте, чернявый приветливо улыбается, берёт бутылку, зачем-то прикидывая её на вес, - а мне вот сегодня двадцать пять стукнуло, а я пять лет, как дома день рождения не справляю.
  Наташа презрительно отодвигается от пришельца и смотрит на меня. (Надо действовать.)
  - Послушай, приятель, мы тебя не знаем, попа здесь тоже нет исповеди твои выслушивать. Тебе не кажется, что ты тут явно лишний.
  - Лишний? Эх, ты. Обижаешь. А за что? – парень встаёт вместе с бутылкой. – А я думал вы люди! – незваный гость поднимает бутылку над головой, - Да я тебя сейчас!
  Встаю вслед за именинником, мягко забираю у него бутылку и ставлю её под кровать.
  - Иди парень домой, что-то ты перепутал, не на того замахиваешься, нечего нам с тобой делить.
  - Ах, ты… Домой говоришь, советуешь! – чернявый выкатывает белки и ненавидит мою морду.
  - Ащщ… Зарежу!
  - Ступай, ступай, не надо резать, - спокойно продолжаю я.
  Кажется, у незваного именинника включился какой-то застарелый отработанный механизм: он оттягивает напряжённый сведённый от злости рот, показывая стиснутые жёлтые зубы, хватает со стола мой некстати подвернувшийся кинжал – и кидается на меня.
  «Пип-пип-пип…» - пикает за стеной радио.
  Доживу ли до последнего писка? Неужели сейчас? Только бы не в шею.
  «Пип…» Рука неизвестно как, но уже прочно вцепилась в запястье чернявого, удерживая грозящую блестящую сталь.
  «Пип… пип…» Боремся: стараюсь вывернуть ему руку. Всё в надсадном дыхании.
  Здоровый чёрт! Напрягаюсь изо всех сил, но всё же оставляю место для спокойного расчёта. (Надо жать вот сюда.)
  Чернявый высовывает язык, на лице отчаянье.
  «Московское время девятнадцать часов», - вещает из-за стены дикторша.
  Нож по-прежнему у чернявого. Вот он пытается перехватить его в другую руку.
  Нет, не удалось. Я вцепился в противника как клещ. Замерли в напряжении: чернявый держит нож, я стиснул запястье чернявого.
  Кажется, он остыл, не хочет больше резать, но и отпускать мой кинжал не знает как.
  - Возьми у него нож, - обращаюсь я к Наташе, не выпуская переставшую угрожать мохнатую руку именинника.
  - Успокойся… Ну что ты?.. Иди к себе… Дай сюда… - ласково подходит Наташа и вынимает из обмякшей ладони чернявого предавший меня кинжал.
  - Иди, парень, к себе, - я тоже кладу ему руку на плечо, нам нечего делить.
  Чернявый жалко смотрит на Наташу и удаляется, опустив голову.
  Вытираю кинжал от крови и поспешно прячу его за пазуху.
  - Лёша! Кровь… Откуда кровь?! Вся куртка в крови. Ты в крови! – дрожит Наташа, растягивая полы моей куртки. – Куда тебя? Куда он тебя?
  - И правда, кровь, - ощупываю себя и улыбаюсь. – Я-то цел. Это, наверно, об него запачкался.
  - Ну, он же, вроде бы сам ушёл, - как будто оправдывается Наташа, она опять в моих объятьях, опять я её целую.
  - Ушёл и бог с ним. Давай забудем.
  - Ты такой спокойный, Лёша. Все мужчины такие расчётливые, такие хитрые, такие дураки и воображалы. Мне кажется, что я знаю тебя давно, гораздо раньше, чем увидела тебя в первый раз, - Наташа прижимается ко мне.
  Смотрю на дверь, стараюсь скрыть, как дёргается нога. ….

Глава пятая ПУСТЫНЯ
С 139… Кот смотрит, не мигая, наполняя призрачным зелёным свечением тёмные закутки сеновала.
  «Хээ…» - тужусь: ни сказать, на крикнуть. «Хэ… Хээ-э» - выдавливается еле внятный гуд. Надрываюсь, стараясь поднять одеревенелыми руками спасительное ружьё.
  Да это же Маркиз – мой кастрированный любимец! Дак он же сдох давным-давно.
  Кот не спеша подползает, кончик хвоста подрагивает от нетерпения. Силюсь изо всей мочи, но шевелятся только волосы.
  Мяу! – мяукает кот и поворачивает мордочку к входу в сарай. Чёрные силуэты его усов подёргиваются в бликах звёзд, проникающих через открытый дверной проём. В бабкиной избе кто-то ходит. Шаги приближаются, вышагивают к сараю. Потянуло сладко-горьким.
  По спине разбегаются мурашки, шастают по животу, заползают под мышки, вырастают в пауков: в чёрных, зелёных, золотых с мохнатыми коготками.
  Сколько их?! Под каждой травинкой! Всё подо мной кишит упырями, пощёлкивает. Сладко-горький дурман душит. Это – что ходит – уже вошло, стоит у дверей, поворачивает седые патлы, смотрит… студит… отнимает… оморачивает… на лице пустое – сгинь. И что? Кикимора это.
  Аа-а!
  Пауки разом засеменили по коже, по щекам, мохнатыми лапками по глазам, наперегонки кинулись, набиваются в рот, под язык, в глотку.
  Кха… Кха. М-мму-ау!!! Взвиваюсь, ныряю куда-то в щель между стеной и крышей. Растопыренные руки летят по полю, по травам, по целине, сквозь кусты, сквозь ельник, напролом, не разбирая дороги, не считая коряги, ломая сучья, перепрыгивая ямы, сшибая кочки, разгоняя испуганных волков, обгоняя молчаливого филина – ужас… ужас. Судорожные челюсти давят, рвут, кромсают шевелящиеся волосатые паучиные ноги, сочные клейкие животики, чёрные, карие, зелёные паучиные глаза. Медовый аромат: пауки с медовым вкусом, лапки – воск. «Мма-ма-ааа!!!»
Раз-два, раз-два,
Удалая голова.
 Раз-два, раз-два,
Испугаешь, чёрта с два!
Раз-два, раз-два,
Ведьмы дохлые летят,
Раз-два, раз-два,
Вечно жив солдат!¹⁴
  Надо остановиться. Стой. Жив, чего бежишь? Стой! Ой! Фу… Тьфу!
  Цепляюсь за какой-то подвернувшийся кряж, прислоняюсь к нему, запыхался, дышу в буераке, отчаянно всматриваюсь и вслушиваюсь: сквозь налипшую на зубах горько-медовую оскомину потянуло дымком и девичьей песней
Как у месяца, как у месяца
Золотые рога, золотые рога,
Как у Ванюшки свет Петровича
Кудревата голова, кудревата голова.⁴
  Отрываюсь от своего ствола, лязгаю зубами и крадусь, переслушивая ночные шелесты, прелую сырость, бой сердца. Шорох шагов подстраивается под едва доносящиеся звуки, и от этого приходится слегка пританцовывать в такт привораживающим голосам. Вот уже песня где-то близко, танцую к ней из тёмного бора на золотой, потрескивающий роящимися искрами огонёк посередине знакомого поля. Отблески костра высвечивают из холодного мерцания стройные фигурки в длинных сарафанах, белые, голубые платочки, порхающие в восковых ручках – весь девичий хоровод, разливающий заветные напевы по горам, по долам, по любимым подружкам.
  - Лёшка! – хлещет по спине резкий мужской шёпот.
  Вздрагиваю. Под кустом притаился парень. Машет, подзывает к себе, поднося палец к зубам.
  - Тсс!.. Ты что, Лёшка, очумел что ли? Чего ты приплясываешь?
  - Саня?! Студент?! Откуда ты взялся?
  - Откуда, откуда – от верблюда! Да садись ты, чего маячишь как каланча? – Саня тянет меня за полу, стараясь усадить рядом и не спускает блестящих глаз с хороводниц. Отдалённые всполохи костра отражаются на его пушистых мальчишечьих губах.
  Девушки перестали петь, резвятся, играют в пятнашки, прыгают по очереди через костёр, сверкая босыми ногами под раскрывающимися разноцветными сарафанами. Одна из них в голубом платье подхватывает тяжёлую косу и взвизгнув, перескакивает через горящий хворост. Жаркое пламя осветило её белое лицо, алые озорные щёки.
  Матрёна! Это она! Ватная пружина выталкивает из кустов.
  - Лёшка, ты что, ошалел?! – шикает из засады факультетский гений. – Куда ты попёрся, дурень, спугнёшь, испортишь только всё.
  - Отстань, отмахиваюсь от студента и, резко приосанившись иду на огонь. ….

Павшим от самодержавия

за закон и свободу России

в 1825, 1921, 1993

посвящается

1 Перед атакой

 

С 9… На соседнем половике неподвижная девушка. Сумрак округло обволакивает её шерстяные рейтузы, проваливаясь в горячих тенях между полусогнутых ног.
  По полу сквозит какой-то сладкий холод. Никогда такого не чувствовал, как тут на ковровой дорожке этого места. Уже, кажется, распечатал, испробовал всё, что было скрыто и дарено моему телу. Но теперь этот холод! Нет, не уходящее в мрамор тепло, не стылый осенний озноб, а пропитывающее локти, колени, затылок, втекающее бесплотное пространство, сладковатое и усыпляющее. Лежу опрокинутый прямой, чувствую, чувствую летящую и падающую и возносящуюся разом и беспрерывно музыку ощущения собственного тела. Холод-зов. Долго ли чувствовать? Долго ли? Долго ли чувствовать? Автоматчик у тумбочки остановил задумчивый взгляд над моей головой. Закрываю переполненные глаза, чтоб не мешали.
–   Уважаемые депутаты, от штаба обороны Дома Советов поступили три предложения по тому, где нам сейчас находиться, - опять раздаётся по радио голос Хасбулатова.
–   (Запись повторяют. Что повторять то не вас защищаю, а себя.)
Холод растекается теплотой. Сплю, но это наяву. Мальчик, писающий вместе с другими мальчиками в ведро, поставленное утром техничкой на большой деревянной даче детского сада. Мне всё прощается! Всё прощается! Всё прощается! Вот значит, для чего я пришёл в этот мир. Вот мой путь. Вот моя жизнь. Вся жизнь не зря. Весь путь, чтоб умереть за свободу, за правое дело, за Русь святую. Мне всё прощается. Мне предназначено защищать первый свободный парламент Родины от измены, от самодержавия, против паучьего, змеиного порядка за человеческий. И будет штурм, и не посрамлю... И до конца... и жизнь моя прекрасна... Благодарю тебя... Мне всё прощается! Всё прощается! Всё прощается!
  Хрупкая нежная тихая музыка, а глаза почти открыты слезами, но их не видно.
   - Так, хорошо, принимается третье решение — остаёмся здесь — опять повторяет ретранслятор. …..

 

2 На войну

 

С 11... Оглянулся. Ветер шевелит, шумит сероватый, ещё не опавший лесной строй. Вот заволновались, зашевелились вдалеке синеватые верши, накатываются, ширятся, приближаясь волнистым чёрным шелестом неисчислимых ветвей, качающихся в безлюдной дали. Вот уже и ближняя берёза встрепенулась глянцевыми листами и вдруг замахала, запричитала пронзительным шёпотом и стихла. Но нет, ненадолго, опять забеспокоился — бунтует поднебесный смутьян, и вторя ему, опять приближается, множится волна отголосков безымянных зелёных, жёлтых, пунцовых языков. И снова волна, и опять стихло. О чём эти волны? И шум, и тишь. Молчаливая сила. Великая прекрасная Пустыня. Один в поле: «Укрепи меня, мать Пустыня. Настало время. Поклонился, пошёл.

 Прежние змеи теперь полиняли

Шипят и трутся в новой чешуе,

Улыбчиво загадят и зажалят,

Коль их не бить, так быть войне...

 

    

С 25… Вечереет. В московских окнах загораются огоньки. Осветился прогнувшийся над берегами Москва-реки мост с вечно несущимся потоком машин. Мирно зажглись фонари на площади, отражаясь в тёмных стёклах Дома Советов. Где-то в нарядной прохаживающейся толпе заиграла гармошка, развеваются разноцветные флаги, какой-то нескладный хор затянул

«Ой, цветёт калина».

Сколько было таких праздников. Ленинград, алые паруса, мосты над Невой, гуляющие пары, фонари, песни. Впереди обязательно ждёт прекрасное, новые встречи, открытия, рядом друзья и необъятная незаметная как воздух, бесконечная неразделимая, неприкосновенная, широкая как русская душа земля — твоя гордая Родина.
Странно, как-то противоестественно, как во сне — на мостике, перегороженном баррикадой, стоят парни, одетые не в старомодные киношные сюртуки, а в джинсы, синтетические куртки. Стоят лицом к цепи не из царских городовых, а из милиции в современных шинелях, но с древнеримскими прямоугольными щитами в доспехах и шлемах, а на границе двух линий дорожный указатель

← ЕБЕЛДОСИЯ. РОССИЯ →

Да, сейчас этот клочок земли у первого свободного русского парламента и есть для тебя Россия, и будешь стоять, и может придётся умереть здесь за Родину, за обязательно прекрасное хорошее будущее, которое теплится на этом пятачке. …...

3 ХИМСЛУЖБА МОДПОН

 

С 47…Тупичок химслужбы на минуту наполняется пред застольной суетой. Как хорошо сидим. Язычок свечи в полумраке закутка, трое мужчин, две женщины кружочком на корточках вокруг столика-ящика с закуской, но нет веселья, давит тяжесть, тяжесть ожидания, тяжесть бомбоубежища, тяжесть мужчин в касках и сапогах, отдыхающих на бетонном полу, тяжесть света равнодушных московских окон, тяжесть потока машин по мосту, тяжесть затемнённого парламента, тяжесть надвигающейся войны.
- Предлагаю выпить за очищение. Пора собирания земель минула, наступает пора очищения земли. Эта площадь — точка очищения, отсюда очистится русская земля. Мы все собрались сюда не случайно, не зря мы тут. Нам надо стоять. Стоять до конца.
— Это ты хорошо сказал, Лёша, - нарушает тишину Иван Филиппович, - наступает пора очищения. …....

С 57... Какая-то невидимая упругая волна прокатывается по добровольцам. Это кончилась суета. Это предстала вдруг твёрдая реальная данность — поздний вечер, но не доходит свет Москвы, опустевшая площадь, а на ней ряды добровольцев со всей страны, а за спиной с мёртвенно тёмными окнами Дом Советов — первый в истории свободный законный парламент России, окружённый оцепленный последний оплот твоей Великой Будущей свободной от самодержавия Родины.
  - Стоим здесь перед парламентом, как декабристы перед Сенатом. Тоже площадь, тоже река, тоже полк построен.
  - Декабристов меньше было.
  - Почему? Полк. Или два?
  - Да они-то с ружьями были, а мы то с палками.
  — Вот, вот. А по ним из пушек. А народ смотрел на зрелище. ...

 

4 ПОСЛЕДНИЕ МИТИНГИ

С 61....Вот зачем ввела тебя в этот мир мама. Молча торопливо и нервно побросал в вещмешок медикаменты, бинты, сухари, тёплые вещи.
- Ты куда?
- Оружие раздают. Сколько ещё можно сидеть?! Сидеть дальше уже нельзя, мама!
 - А обо мне ты подумал?
 - Прости, прости меня за всё, мама, но не могу я оставаться. Завтра их окружат и задавят.
      Мать безмолвно стояла и глядела, как не попадают, не засовываются в карман документы,
— Значит ты идёшь... Ты идёшь воевать?
- Прости меня мама.
- Что ж, я думала... Ведь гражданская война — дело добровольное. Возьми вот... - она сняла с груди и надела на меня оловянный крестик......
С 71... - Тревога, - как бы извиняясь, повторяет Иван Филиппович.
В зале подъёмная суматоха. Этот уже напялил свою ржавую каску и летит к выходу, чуть прогнувшись под ватником. Лиза сидит, прижав ладонью рот, Вовка засовывает в подсумок свою лысую резиновую «чёрную смерть». Грдам-гумд, громыхает по железу десятками ног спешно выходящие на поверхность застёгивающиеся заправляющиеся на ходу мужчины.
- Противогазы не забудьте.
Дыхание. Сопение, молчаливое шарканье на тёмной лестнице.
На площади уже светло и морозно. За баррикадой метрах в шестидесяти сомкнутая, щит к щиту стена неприятеля. За первым рядом с правого фланга строем вдоль фронта выдвигается второй отряд путчистов в голубых кирасах и касках. Повернулись, выстроились вторым эшелоном. За баррикадой, что у мостика «1905 года» с той стороны площади тоже наблюдается передвижение. В переулке у американского посольства — бронетранспортёры.
Наши добровольцы быстро, как обученные, без суеты и сутолоки выстроились в три линии, отступя двадцать метров от полутораметрового вала из мусорных бачков, труб и скамеек под названием баррикада.
Ясное утро. В шеренгах отрывисто и весело перекликаются наши бойцы. По полупустой площади шныряют посыльные.
 
С 78... На балкон Белого Дома к микрофонам выходит женщина, - Соотечественники! - глуховато разносят её голос наши подсевшие динамики и тут же забиваются полу блатной музычкой из бронированного вражеского граммофона:
Кошечка, ты, может, может, лучшая красавица Москвы,
Кошечка, ты не выходишь у меня из головы.
Кошечка!..
Закуриваю, слушаю вальяжную песенку. Вот она, ложь! Накопившаяся десятилетиями ложь полусонных подловатых собраний, ложь показушных отчётов, трусливых недомолвок. Вот она ощерилась и прорвалась наконец правдой. А может, и действительно неплохие там ребята с той стороны? Нам, дуракам непонятливым, втолковывают — делай денежки, лови девочек, живи прекрасно, живи тёпленько. Куда ты лезешь и другим мешаешь? Ничего не понимаешь, дурашка. Иди домой, мы тебя не тронем, потом сам же нам спасибо скажешь, что просветили.

Кошечка! Кошечка! Кошечка!

И куда ж это тебя опять занесло со своими принципами, аж под самые автоматы. Спусти на тормозах, ведь жизнь так хороша. Ты же красивый здоровый целый. Вот кошечка, ты может лучшая красавица Москвы, что ещё надо? Какие такие Родины — химеры железнодорожные? Какие чести-совести — школьные отметки в четверти?

Кошечка! Кошечка! Кошечка!

Ну, передёрнули ребята немного, ну переизберут их потом, перемнётся всё само собой, перемелется. Наворуются и отстанут, другие деловые придут. Да и при чём тут ты? Уходи пока не поздно. Вон сколько народу в Москве, и никто не лезет. Умный не пойдёт. Здесь же одни уроды, неудачники и авантюристы.

Кошечка! Кошечка! Кошечка! …

Князь Игорь был неудачник и дурак твердолобый, не профессионал. Что он отказался от невольницы из-за Каспия? Ведь предлагали же. И Иван Сусанин непрофессионал, не стал работать гидом. И Жанна д' Арк — дура, не профессионалка. Подмахнула бы англичанам, что такого-то? Куда высунулась?

Кошечка! Кошечка! Кошечка!

Да вообще, к чёрту эти образы, врут всё твои чувства в мраморном окопчике, гроша не стоят. Да и нет тебя вообще, сам себя выдумал, дурак, и другим жить мешаешь, которые поумнее тебя, которые знают, как цеплять в своё удовольствие. А ты просто раззява и дурак! Уходи, ведь ничего не изменишь. Ты тля! Ты вошь! Сиди и не чирикай, дают — бери, а бьют — беги.

Кошечка, я может быть в тебя влюблён,

С тобою, кошечка, я буду первый на Арбате чемпион.

Кошечка!!!

Часть вторая

БЛОКАДА ИЗБРАННЫХ

5 ПОДЗЕМНАЯ РАЗВЕДКА

 

С 98... При последних фразах генерал-лейтенант поёжился и оглянулся на дверь, НШ передёрнулся, как рыбак, зацепивший щуку, два типа в штатском чуть отклонились назад.
Лукавый Егор, не замечая реакции начальства, равнодушно не делая паузы, продолжает доклад, - Для оживления КДП необходим специалист по слабым токам, нужно спуститься, вскрыть и пустить резервный дизель, нужен дизелист, силовик и связист для телефонов.
- Так. О проходе в Кремль и в аэропорт не разглашать никому, - прерывает ефрейтора генерал-лейтенант, набирайте нужных вам специалистов, создавайте группу, но они должны получить от вас информации не более, чем нужно для поставленной перед ними узкой задачи. Где телефон в город? - генерал протягивает руку к столику с аппаратами.
- Бежевый товарищ генерал-лейтенант, через шестёрку... Но лучше не звонить, могут засечь.
- Ничего, я быстренько, - по-стариковски бубнит генерал, набирая номер, - Алло! Вера!? Это я. Да, всё нормально. Всё нормально. Ну, всё, вешаю трубку. Откуда? Вешаю, вешаю, до свиданья... 

 

С 112 Третий раз иду. Эта серая дыра. Третий раз, уже привыкли, спокойно уж больно. Третий раз спираль ступеней с пропастью уходит вниз в холодный каменный мрак, в глубь веющую мёртвенно чёрным зовущим вялым дуновением затаившейся судьбы. Первым я, потом Егор, Брумель, телефонист, Вовка и сзади парень с чёрной молчаливой машинкой. Спускаемся на дно в запретный город цекарей: в паритетно-ядерный Брежнявинск, в лобально-баллистическое Захрущёвье, в едино-монолитный Отсталинск. Что там наготовлено за эти лета? Что выставили, чем отгородились сейчас нынешние кремлёвосъёмщики? Каких охран-истуканов? Каких пулемёт-пришибётов?

А что у нас? Только швабра с привязанным фонарём для обмана при стрельбе на луч, да автоматчик, который останется снаружи, да ещё момент в верхних ярусах, да ещё чувство правоты, что ты за Родину, за Закон, за будущее, да что там — просто счастлив сейчас, вот что странно. Иначе разве б полез?
  Пс... Пс...Пс... - едва слышно пробивается крысиный писк со стороны противоракетных циклопических ворот.
  - Открывай, - шепчет Вовка Егору, вставившему тяжёлый длинный накидной ключ на головку ручного привода.
  Отхожу чуть в сторону, чтобы не заслонять пристрелянную щель автоматчику, затаившемуся на лестнице.

 

6 БУТЫЛКА ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТА

 
С 122... На кого-то он похож. На поляка? Нет. Нет, вернее да, но не эта схожесть привлекает внимание. Он похож на того спелеолога, с которым мы спускались в метро. Та же самоуглублённая задумчивость, заторможенные медленные глаза, каменные щёки и сжатый рот, на котором совсем не живёт улыбка. И у Лизы на лице такая же печать, и у врача Саши из Союза офицеров, и у Марата автоматчика. Вообще здесь на пятачке стали чаще мелькать такие лица. Особенно после ночного построения полка по тревоге двадцать седьмого. «Погружение в ожидание неумолимого приближения» - во, как сформулировал. К Лизе и Саше несут раненых. Марат с автоматом, а эти спелеологи, значит, тоже чувствуют и видят такое, что до других ещё не дошло. Интересно, а на моём лице есть такой отпечаток? Нет, всё-таки я ещё не потерял юмора — вон как вчера с Вовкой в КДП хохотали, хотя это тоже не очень... А вот Иван Филиппович идёт — грустный задумчивый, но живой — юмор воспринимает.

С 122 — 123 ... Пол десятого. Володя, Алексей, Егор, я, приумолкшие как-то сами собой выстроились посередине КДП. Помощник Дмитрия Юрьевича Николай Валерьевич (наконец-то он назвал своё имя) обходит и рассматривает нашу четвёрку со всех сторон, - Хорошо выглядите, подходяще. Если попадёте на Лубянку — не волнуйтесь, мы вас вытащим оттуда в три часа. И давайте сегодня просьба, никакой самодеятельности, сделаете дело и назад.
Дверь открывается, входит Дмитрий Юрьевич, тоже внимательно рассматривает нас, засунув руки в карманы своего тёмного плаща, подходит к каждому, с уважением смотрит в лицо.
Николай Валерьевич и ещё двое оперативников, находящиеся в комнате, тоже встают около, подбираются и смотрят в наши лица с чуть заметной завистью.
- Мы поручаем вам, доверяем вам особо важное задание, - вполголоса чётко жёстко и неожиданно даже чуть торжественно говорит Дмитрий Юрьевич, не сводя с каждого из нас железного и в тоже время товарищеского взгляда, - Вы должны вывести в город человека. От этого зависит... - Дмитрий Юрьевич запинается, и очевидно слегка смутившись своего возвышенного тона, заканчивает фразу по-простому, - Да что, не буду говорить... От этого всё зависит. Удачи, - Дмитрий Юрьевич хлопает по плечу Владимира, стоящего ближе всех.
Поворачиваемся как по команде всей четвёркой и уходим на выход.
- Удачи, - хлопает и меня по плечу Дмитрий Юрьевич, заглядывая в лицо, - Удачи, - хлопает по плечу Егора, - Удачи, - так же напутствует Алексея.
  Проходим друг за другом почти в ногу между двумя расстеленными на бетоне ковровыми дорожками с лежащими добровольцами. (Догадались, наконец, половики принести.)
  Мужик, что одолжил мне сапоги, уставился, как мы вышагиваем мимо. Идём на задание. Значит всё-таки война. Для нас по крайней мере, она началась. Что-то не естественное, что-то фантастическое — всё будто чуть сдвинулось. Гордит и подташнивает.

 

 

С 128… Стенча чуть наклонилась и понеслась по проходу. Иду за ней метрах в трёх и всё время спотыкаюсь в темноте. Стенча светит себе под ноги и удаляется всё дальше. Жалею, что в самом начале отпустил её на три метра, теперь только предугадываю по её светящемуся уже в метрах десяти лучу, где какая запинка, какая железяка. Сверху тоже штыри, трубы, бегу за быстроногой индианкой в позе молящегося мусульманина — спина согнута, наклонённая голова прикрывается воздетыми ладонями, - О, Аллах! Куда ты опять завёл меня? Выполняю секретное военное задание в Москве, боже ты мой, что это? Как это случилось? Это же моя страна, моя Родина! И всё как повернулось, я не могу, я вынужден быть на войне. Там наверху нет, а здесь уже война, и может случиться всё. Всё сдвинулось. Я первый, первый пошёл. Как я счастлив, как счастлив сейчас, вот что странно-то. Бегу за лучиком как будто пьяный. Шлм... шлм... - зашумела вода под сапогами моей курьерской проводницы и замедлила её бег. …

7 В ТЫЛУ МОСКВЫ

 

С 145... Вон смотри видок, - трогаю баловня за плечо, - Советую снять, смотри — на дореволюционном мосту баррикада 1993 года на фоне мэрии и Москва реки, а слева памятник борцам с самодержавием 1905 года и тоже баррикада.
- О! Действительно, - репортёр оборачивается и снимает широким планом панораму.
- Пойдём теперь к казакам, - поджидаю, пока довольный парень подкручивает свою копилку, - они хоть и заносчивые, но ничего ребята. А по специальности кто слесарь, кто шофёр — вот такие казачки.
- «Авторское телевидение», начальник штаба разрешил, - рассматриваю золотые пуговицы на царской морской шинели подошедшего ко мне командира казачьей баррикады.
О, тут дело серьёзное. За казачьими позициями протянулись уложенные пирамидой три спирали Бруно, этакая ельцарская гирлянда выше человеческого роста. С нашей стороны вдоль гирлянды расхаживает, размахивает руками и что-то говорит молодой парень. С той стороны подтянулись к агитатору поближе и слушают несколько молодых милиционеров из оцепления.
Репортёр лезет на баррикаду, снимая эпизод.
- От винта! - завидев камеру, менты прячут лица, уходят за загородку. Баловень всё-таки успел кое-что закадрить и возвращается, держа телелейку, как рыбак щуку, - Если не зарежут, смотри мой материал четвёртого октября.
- Четвёртого? Как раз мой день рождения. Значит в три, ждём тебя у штаба. Камеру заверни во что-нибудь. Пол четвёртого уходим.
  Покидаю репортёра и иду к себе....

 

 

С 150... Сижу в полупустом кинозале, клюю носом — не спал три ночи.
Хац! Хац! Открываю глаза — уже потасовка в баре.
- А! Ах-ай!
- Просыпаюсь. Героиню насилует мускулистый тип. Посреди захламлённого ангара дёргаются розовые пятки. Что-то снится — молодой негр полицейский спорит с начальником, сидя на углу стола, болтая ногой и допивая бутылку колы.
- Бум! Продираю с трудом один глаз — машина упала в пропасть, другой автомобиль пытается оторваться от вертолёта. Грдм-да-та-та-таб! Взрыв, море огня. Жаль кино кончается. Героиня и её муж целуются на обочине, глядя на догорающую технику. Издалека приближается сирена патрульной полицейской машины.
Выхожу на свет божий вместе с редкими молчащими зрителями.
Сказать кому, ведь не поверят — с проводником из племени индейцев пробирался подземной тропой войны в Москву.
 
  Сизая дымка затянула края безбрежного океана Третьего Рима. Неживое солнце сползает. Кучки разношёрстых плебеев толпятся у каменных перил и смотрят с холма на угрюмые легионы, выстроившиеся цепями в полных доспехах. Внизу вдали, как белый клык, прорвавший жёлтые и серые тени города, высится особняком многоэтажный утёс, взятый в двойное кольцо. На золочёной башне с часами реют четыре стяга. Без цезарей! Без царей! Без Ельцарей! Солнце клонит. Дымка густеет, погружается в ожидание неумолимого приближения.
  Без Рима нет мира!
  Вдоль аллеи под горой развалилась на скамьях дюжина усталых центурионов, отставив к деревьям щиты.
  Пахнуло ветром с крыш. С улицы донесло шум. Отрываю локти от каменных перил. Воздух. Опять в памяти этот воздух — недвижный воздух подземельных сводов. Надо возвращаться к своим. Ноги ведут к люку. А может отступиться? Поехать домой в Питер? Плетусь по тротуару. На стене газета с фотографией — Белый Дом опутанный режущей спиралью, внизу надпись: «Вялая агония нардепов». Рассматриваю родные места — вот наша баррикада, вот памятник. И почему это все говорят — залп Авроры, даже артиллеристы? За спиной остановился прохожий, вытянул шею и уткнулся в помещённую рядом заметку.
  Какой же это залп, если стреляло одно орудие? Ещё один прохожий, глядя на нас, прилип к газете.
  Нет новая эра начинается не с залпа и не с холостого выстрела. Вокруг газеты уже образовалась кучка, человек десять.
  Новая эра начинается с прицела. С верного прицела. Выхожу из начинающего переговариваться и спорить маленького митинга. В середине уже кто-то размахивает руками. Женщина с хозяйственной сумкой сунулась было, фыркнула и заспешила прочь с раздражённой грозной гримасой неосознанного страха. Много сейчас здесь таких лиц. Ныряю в метро. Станция «Баррикадная....

С 162... Ставлю на ящик пузатую бутыль «Наполеона», достаю из сумки увесистую палку колбасы, - у меня тоже есть коньяк и солями, как у Штирлица. Или мы не разведчики?
  Вся наша бравая химслужба опять в сборе в своём уютном закутке. Иван Филиппович, как всегда скромно и строго поглядывающий на закуску, ёрзающий и суетящийся над бутылкой Володька, лукавый Егор, улыбающаяся Оля. Нет только пожарника — он в штабе, да и всё равно не пьёт, и Лизы — она на дежурстве.
- Наливай.
Егор откупоривает бутылку и наполняет всем до краёв. Никогда не глушил «Наполеон» стаканами.
- За удачу!
- За удачу! - ароматная пахнущая духами крепость разливается в груди, бежит волной, щекочет виски. Встаю, нагибаюсь, целую Ольгу. Запах духов, мягкие губы, играющий язычок. Выпрямляюсь. Она не опускает лица, ждёт ещё.
- Пойдём покурим, - нервничает Володька.
- Пойдём.
Выбираемся из тесноты и духоты. Наше привычное место у входа в убежище, ароматный дымок «Пэл-мэл», справа костры, вокруг ребята, дальше баррикада, за ней блестит в предрассветных фонарях режущая спираль, за спиралью унылые молодые омоновцы.

И я знаю, что так будет всегда,

Что судьбою больше любим,

Кто живёт по законам другим,

И кому умирать молодым.

Он не знает, ни нет, ни да,

Он не знает ни чинов, ни имён,

Он способен дотянуться до звёзд,

Не считая, что это сон,

И упасть опалённым звездой по имени Солнце.

- Лёшка, тебя развезло, предупреждает Вовка, смотри, как водит. Пойдём, я отведу, тебе нельзя здесь находиться.
- У! - отдёргиваю локоть, - Я нахожусь там, где считаю нужным находиться. Я свободен. Пришёл сюда сам, захочу, уйду сам, если захочу. Я свободен.
- А, извини, Леша. Ты прав, Лёша. Извини. Ты прав. .....

 Космологические философские и математические выводы вплетаются в сюжет необычного любовного треугольника: бабушка — внучка — главный герой. Действия разворачиваются в Индии на берегу океана на вилле, в которой живут русские. Ограничение по возрасту 16+

ЗАДИРА ВРЕМЕНИ

Фрагмент существования

  Мириады пузырьков круглятся по ворсинкам, жемчужатся. Тепло. Весь мир — тепло. Оно источается из неба и палевым маревом без горизонта перетекает в волны. Весь мир — берег и океан, а здесь граница, свежий ветер, вечный шум прибоя.
Мягкое прозрачное колыхание обволакивает, всасывает в чёрный песок, шевелит, подталкивает.
— Поплыли?
     — А не страшно?  
 Под её маленькой тяжестью ноги поют. Какое тепло!
  - Балалам, — взбаламученный неугомонный накат выплёскивает нас из насиженной удобной ямки.
   Её пальчики! По спине, как по клавишам пробежали эти ноготки.
  Вода схлынула — опять сидим на мели. Пустынный песчаный пляж у края обрыва, и только мы да орлы, парящие в вышине. Далеко, далеко уже в дымке чернеют вытащенные на ровный низкий берег огромные рыбацкие чёлны, а в другую сторону, тоже вдали, — исполинские глыбы на кромке бушующей пучины.
   - Расскажи какую-нибудь историю, — влюблённое детское личико немного властно смотрит как на собственность — ни у кого такого нет, а мне вот как повезло, но страшно, ведь, наверно, нельзя. И его, хоть и хороший, но тоже боюсь. Да нет, он хороший, он просто замечательный. Он мой лучший друг! (По секрету.) И я ему нравлюсь как девочка — ловкая, красивая, смелая.
   - А какую историю? — улыбаюсь, выгибая бровь, и нарочито разглядываю её, придерживая, как статуэтку.
  Раздольный ветер, гонящий к нам курчавые барашки, балуется золотистым локоном на её фарфоровой щёчке. Вот она, вот. Неужели наконец то, всё-таки досталась?! Куколка. Чистая, светлая. Лучезарная девочка.
  — Ну, какую-нибудь историю, — мелодеет её весёлый отрывистый голосок. 
  - Ну, какую?
  — Ну, из твоей жи-и-изни! — подпружинивается нетерпеливо моя наездница, щекотнув невзначай влажными кудрями.
 — Про то, как встретил медведя в лесу, я тебе рассказывал.
   — Да, рассказывал.
 — Как лосёнка отпустил, рассказывал. — Рассказывал. — Как в разведку ходил под землёй...
 — Рассказывал, но расскажи ещё что-нибудь, ведь у тебя много историй. — Моя русалочка тихонечко (для себя) прижимается.
  — А знаешь? — укутываю её руками от оранжево-голубого простора и целую.
   — Что? — слегка ёжится.
  — Знаешь? — покачиваемся, как в люльке.
  — Что?
  — Посмотри туда, — устремляю взор на пелену у края небес.
 — А что там, дельфин? — мельком глянула на море и опять не спускает сияющих глаз, чуть сверху и немного настороженно выжидая.
 — Не, — киваю мечтательно.
 — Марлин?
 Длинные безостановочные валы глянцевыми горбами выпирают из хляби и тяжело обрушиваются, расстилая перед нами бурлящие шипящие выглаженные дорожки.
 — Знаешь, если плыть прямо вот туда — там за морем есть земля, где маленькие девочки могут командовать взрослыми мужчинами, а мужчина может слушаться маленькой девочки.
 — Здорово! Действительно есть?
 — Да, вон там.
 — А потом, когда они вырастут, их тоже дяденьки слушаются?
   Какой неожиданно взрослый вопрос.
 — Ну, это уже от них будет зависеть, от каждой. И от дяденек, конечно, тоже.
  — А ты бы меня там слушался?
 — Да я тебя и здесь слушаюсь, разве не так, Алечка?
 Алечка осторожно притрагивается к моей трёхнедельной трёхцветной бородке: — А что это за земля? Как называется?
 — Аравия. Там девочкам можно замуж с семи лет. Тебе сейчас сколько?
 — Восемь, — Алечка быстро пожимает загорелыми плечиками (она всегда так делает, когда неожиданно озадачена и волнуется), — смотри, смотри, вон ещё краб вылез!
  Жёлтая машинка на восьми пуантах застыла на отутюженном уклоне с клешнями наизготовку. На фоне дальних валунов выделились тёмные точки — целая компания. Ползут вдоль белой полосы в нашу сторону. Приближаются. Что за перенаселённая страна — вот тебе, пожалуйста, нигде не уединиться, ни леса тебе, ни полей — всюду, где только можно, всё сплошь застроено, один лишь берег морской не занят, да и тут шатаются.
  — А ты был там, в Аравии?
  — Нет, но хотелось бы.
  — Смотри, смотри, вон ещё один выскочил! — Алечка выбрасывает ручку из нашей люльки. — Во, а там ещё краб, и ещё! Смотри! А ты взял бы меня посмотреть?
  — Конечно, Алечка, взял бы, если пустят.
 — Вот всегда, всегда так! — Аля пихает пяточкой ракушку. — Куда хочется, туда и не пускают. Почему?
   — Если очень хочешь — так спрашивай только себя и делай, что хочешь.
 — А разве так можно?
 — Только так и можно, когда очень хочешь. Чем дольше живёшь — тем твёрже в этом убеждаешься.
  Да, а ведь можно, если не дрейфить, можно. Принять то гражданство, зарегистрироваться там и жить с ней 6 в России не таясь. Увезти к себе в обсерваторию. И были бы мы там и наедине, и среди природы. Лет на десять два центра мироздания, а потом, наверно, отпустил бы её — ей будет восемнадцать — дылда, а мне за семьдесят — почётный старикан, а может, и нет, что загадывать. Стал бы ей сам и учитель, и воспитатель, и друг, как у гамадрилов — центру мироздания общество не обязательно. Весь выплеснусь для неё, всё отдам, и выйдет она свободная и новая и такая же светлая. И о чём ты думаешь? Куда собрался, с чего? Вот что удивительно-то. Да, если б ей забеременеть, тогда, может, и отпустят. Маме своей она, по всему видно, не больно-то и нужна. Или меня привлекут. А и пусть.
  — А давай играть, — тормошит Алечка, — в одну игру. Очень интересная.
  — В какую?
 — Я называю тебя, а ты называешь меня, и так по очереди.
 — Да уж, интересная. Ну, давай, поиграем. Кто начинает?
 — Бо-ро-дач, — опять трогает бороду.
 — Цветочек, — поглаживаю скользкую упругую коленочку.
 — Алёша.
 — Русалочка.
 — Какашка! — кривит ротик сердито.
 — Почему?
 — Потому что я не русалочка, я — девочка!
 — Ну, не обижайся, — ласкаю усами ушко, — конечно, девочка. Самая лучшая, самая красивая на свете!
  Озираюсь на точки, что находились у валунов — теперь уже в них можно различить две парочки, неуклонно бредущие к нам. Вот ведь тащит их нелёгкая!
  — Балалам, — докатившаяся тропическая солёная газировка подхватывает нас под мышки. Кувыркаемся среди пузырьков, песчинок и прикосновений.
  — Поплыли?
 — Поплыли!
  Встаём из пены морской, блистая в брызгах и смеясь: маленькая задорная девочка русалочка аппетитно пухленькая, со стройными ножками и крепкий полноватый мужик с юной искоркой из-под ресниц.
  Ну, где ты, где ты, возраст?! Где ты, пресловутая разница? Нету этого. Я просто долгий молодой, а в ней уже рвётся на волю готовая женщина. И мы живём.
  В складках губ проступает нежность, любуюсь, притягиваю, маню. Она радостно отзывается, напрыгивает и обнимает от всей души: крепко, крепко. Моё.
 -Хы-э, — в груди замирает чьим-то трепетом. Наше тепло. Дыхание. Запах. Мокрые волосы размалинивают струны, пальцы зазвучали. А её ножки! Её ножки обвились — музыка, музыка.
 — Уэву!.. Уэву!.. Уэву!.. — восторг в клёкоте птицы, кружащей под кручей.
  Поднимаю голову — солнце высоко, высоко.
  — Ты мой самый лучший друг! — шепчет в лицо лучезарный лик.
  — Я тебя люблю.
   Волны, волны, волны…
 Я это сказал! Я ска-зал э-то.
  Волны, волны, несу её в волны.
  Значит, это правда. Ей…
 Волны, волны, то по колено, то уже по горло. Голая ладонь робка, но настойчива. Какой бархат, страшно! Моя муза, прильнувшая к сердцу, будто полуспит.
  — !!!... !!!... !!!... !
 — !!!... !!!... !!!... !
  Прогуливающиеся парочки теперь уже совсем неподалёку остановились и уставились на двоих, идущих в море.
  Что за стадо! Куда бы от всех них подальше. Придётся уплывать за линию прибоя.
 Штормит, штормит, как всегда. Двухметровые, трёхметровые гребни заворачиваются и низвергаются, расшибаясь с грохотом о дно вдребезги.
  Нам нужно за прибой, там спокойнее. Не утопить бы трусы, а то убежали с ней с общего пляжа даже без шляпы.
  — …ин! …ин! — доносится сзади.
  Оглядываюсь уже почти вплавь: фигурки на берегу машут нам, что-то кричат, но можно разобрать только окончание: — …ин! …ин!
  Что это ещё за «ин» такой объявился? Дельфин? Марлин? Неужели марлин?! Прекрасное чудовище — может пронзить сразу обоих. Да что марлин — вот она!
  — Держись крепче за меня, Алечка!
  Чёрная стена воды вздымается, растёт, растёт (когда же это кончится!?), растёт, начинает нависать, нависает, нависает, висит…
   — Ныряем!! — Резко подныриваю под подошву навстречу гигантскому валу. Аля ухватилась за шею и работает ногами брассом. Здорово помогает! Русалка! Какая смелая, ловкая девочка! Всплываем. Сразу же другая стена и гребень, падающий на нас.
  — Ныряем!
 Проныриваем и эту гору, сцепившись, как две лягушки, минуя грозную громадину. Всплыли. Мощный откат тянет вдоль берега в море.
  — Лёша, я боюсь!
 — Не бойся, я с тобой! Прорвёмся сквозь прибой, там спокойнее. Держись крепче за меня. Не бойся.

2 ПО ОКЕАНУ ПЛЫВЁТ ЧЕРЕПАХА, У-У-У…

с 23....Оборачиваюсь.
Из-за сильного плеча на краю горизонта, там, где небо сводится с морем, ещё просматриваются белыми царапинами у исполинских глыб буруны разбивающейся стихии, которые пришлось преодолевать недавно.
Далеко уже ушёл от городского пляжа.
У меня есть всё: часы, спички, компас, нож, широкополая шляпа. За спиной вещмешок. В пакете шебуршится добытая на ужин великолепная семёрка пузатеньких крабов. Напеваю песенку из телефильма детства про то, как проклятый белый империалист-колонизатор в пробковом шлеме завернул на катере на тропический остров и отобрал у доброго темнокожего аборигена «Большую Жемчужину» — рыбу-прилипало, с помощью которой тот добывал морских черепах и кормил семью. Песня туземца-островитянина из телефильма 60-х.
Если поймать черепаху,
Вынуть её из воды,
На костяную рубаху
Будет в доме много еды.
Нас ведёт «Большая Жемчужина»,
Домой мы вернёмся с ужином.¹⁸
Было сказкой, а теперь, пожалуйста, наяву: и тёплый океан, и добыча на ужин. Огибаю красно-бурый ноздреватый обросший пёстрыми ракушками валун.
— Енгине анде!¹⁹ — темнокожий абориген вдруг откуда ни возьмись, сидит на корточках и поднимает в приветствии тонкую десницу.
     — Оп-па! Вот так встреча! — чуть не наступил, стою и смотрю сверху вниз на худенького мускулистого паренька в набедренной повязке. — Здорово, коли не шутишь!
—                     Ння! — глянцевый курчавый юноша улыбается и встаёт, кивая на полное ведёрко блестящей рыбки!
—                     Хороший улов, — улыбаюсь в ответ и развожу пальцы, показывая малый размер, — только уж больно мелкая она у тебя.
—                     О! — Весёлый индус запускает руку в ведёрко и вытаскивает со дна что-то похожее на приличную щучку.
—                     А я тоже не пустой, — раскрываю перед ним свой пакет с добычей.
—  Гхата?²⁰ Кина тараваха кинакиеа!²¹ — Туземец опять смеётся, но как-то хитровато. — Какхан тхара бхаа рабаки танааикива. ²²
   Показываю бровями, что улавливаю его насмешку и прощаю, потому что согласен.
18 Песня туземца-островитянина из телефильма 60-х. 19 Как дела! (малаялам) 20 Краб (малаялам). 21 Ни рыба ни мясо! (малаялам диал.) 22 Рыбак рыбака видит издалека (малаялам диалект).



  Голоштанный добродушно глядит, излучая надёжную радость.
—                     А как ты ловишь эту мелюзгу? — наигранно изображаю недоумение, тыкаю пальцем, жестикулирую, и мой собеседник понимает вопрос, разворачивает мелкоячеистую сетку 2 × 3 м, замахивается, ловко накидывает её в мелководье и тут же вытаскивает. В нехитрой снасти аппетитно серебрится пяток симпатичных рыбок.
— Ватанга ксатха клахашатанья ратри пакчанам. ²³
—                     Поздравляю.
—  Нанау²⁴.
—                     Пойду дальше, — показываю на чернеющие в дымке вытащенные на ровный низкий берег огромные рыбацкие чёлны.
—  Вари²⁵, — прощается береговой босяк, — кандахил санзошам²⁶.
—                     Счастливо…..
23 Домой мы вернёмся с ужином (малаялам диалект). 24 Хорошо (малаялам). 25 Путь (малаялам).



С 28.... Полусонный вилорогий буйвол разлёгся посреди заливчика и лениво наблюдает, как спорится работа. Маленькая птичка что-то выклёвывает на его раздутом боку. А дальше по берегу опять чернеют в дымке такие же чёлны.
А не полежать ли и мне?
Снимаю вещмешок, кладу у камня. Какой странный камень, будто в узорах. Ба! Да это же панцирь морской черепахи! Вот она, мечта детства из телефильма. Откапываю вросшую в лёсс невероятную находку, примеряю её к груди. Роговой доспех закрывает всё туловище и воняет тухлой воблой. Ничего, отчистим. Несу диковинку к воде. Драю черепаховые останки песком, ополаскивая то и дело руки от смердящей мякоти.
У океана лежит черепаха — У-у-у!
У черепахи костяная рубаха — У-у-у!
Если отмыть черепаху,
Тайно свезти в Петроград,
То костяная рубаха
Будет в доме как экспонат.
 Сбылась мечта запоздалая. Возвращаюсь с мешками полными добычи.
Нас ведёт «Большая Жемчужина»,
Домой мы вернёмся с ужином.
Две цепочки тощих индусов, тех самых, что тянули из пучины невод, теперь так же слаженно волокут на берег свою громоздкую ладью:
—                    Опп! Опп! Опп! — Разномастные чалмы и цветные полотенца на худых бёдрах снова покачиваются в такт их монотонным выкрикам. Двое упитанных белых в пробковых шлемах пристроились с кормы и тоже пыжатся, -Взя-ли! Взя-ли!
    Русские! Кто же ещё впряжётся помогать всем трудящимся харламам?! Кому ещё такое придёт в голову? Немцу? Американцу?
   Круглая бадья с метр в поперечнике наполнена по колено мелкой рыбёшкой, такой же, что и в ведре берегового босяка, промышлявшего в одиночку у пёстрого валуна.
   Интересно, сколько же тут рыбы придётся на брата?
  Улов имеет объём 3,14 · 12 · 0,4 (высота до колена) : 4 = 0,314 м3 = 314 л ≈ 31 ведро. Значит, на одного харлама приходится по 31 : 24 ≈ 1,3 ведра рыбы. Не густо. И это несмотря на циклопическую сеть, прахозаветную ладью и перетягивание канатов. Мой весёлый единоличник у камня наловил почти столько же. А ему к ужину, наверно, больше и не надо было.

С 34... Маленькая девочка поливает цветы и танцует с продолговатой округлой лейкой. Оранжевое платьице азартно подёргивается над клумбой. Туда-сюда, туда-сюда. Во что-то она играет. Тихо наблюдаю за ней сверху из глубины арки мансарды. Сверкающие струйки брызжут из её цепких загорелых ручек.
Туда-сюда, туда-сюда. Девочка играет и радуется про себя, думает, что её никто не видит. Туда-сюда, туда-сюда — непрерывный ритм: сердце удар за ударом; вдох, выдох.
Туда-сюда, туда-сюда — сон, пробуждение; родился, вырос, постарел, умер. Ритм — это гармония, это красота, это жизнь.
Туда-сюда, туда-сюда. Резонансный ритм в молекулярной машине³⁰ при температуре ниже абсолютного нуля. Атомы встали, электроны колеблются. Толчок — музыка, пробуждающая резонансное вдохновение с вложенными в неё спектрами обратных реплик атомов, молекул и соединений, хотя бы тех участков мозга, что вызывают восторг и глубину ощущения гармонии единства внутреннего существа с внешним отражением миров, несущих жизнь. Всеобщая и нераздельная слитность и взаимопроникнутость внеположных частей³¹. И… время вспять. Вход через цветок.
Маленькая девочка поливает цветы и танцует с продолговатой лейкой, упираясь округлым донышком себе в низок, туда-сюда, туда-сюда, как будто мальчик писает. Играет.
Технически доступно. Заморозить хаос белого теплового шума. Вечный двигатель «туда-сюда» с прирастанием поляризации в исландском полевом шпате, светодиодная генерация ИК-, УФ-диапазона, светомузыка родной речи, но главное — устремлённое желание проникнуть в это. Трансформатор — синхронизатор ощущений внутренней гармонии и → (.) < 0° К. Такое по силам только самому совершенству, тонко, глубоко, высоко, всеобъемлюще чувствующему. Чистота восприятия, без шума и грязи помех эфира. Внутренняя свобода Я, не скованная, не ограниченная само ущемлением страха, пришпиленности к чужим плоскостям воли. Вытряхнуть воображение из трусов формул. Полёт во все направления мысли.
Вспять и вперёд — это ещё далеко до полного, но необходимый промежуточный этап. Возможно, это и заблуждение, неправильное понимание времени. Время — не четвёртое измерение, а порядок существования жизни, оценка измерений наблюдателем, пока живой.
Прикосновение сзади со спины: — Не отвлекла?
— А, это ты!
— Твои крабы готовы к ужину.

^{30 Чернавский Д. С., Чернавская Н. М. Белок — машина. Биологические макромолекулярные конструкции. М.: МГУ, 1999. 31 Клюев А. С. Онтология музыки: дисс. ... канд. техн. наук. СПб., 1999.}
 

 3 ЗАМЕЧАНИЯ ПО СУТИ

 

Умеренно удовлетворительная картина мира

 была достигнута высокой ценой

за счёт удаления из неё нас

и занятия позиции стороннего наблюдателя.

Э. Шрёдингер, 1944

 

Храм Разума. В храм этот, открытый Владимиром Вторым через двести лет вслед за Екатериной Великой, отправляешься парадно одетым, опрятным и подготовленным. Чистые струи фонтанов омывают живящими брызгами, когда приближаешься к его белокаменному величественному сооружению. Сосредоточенно поднимаешься по широким ступеням гранитного цоколя и вступаешь в грандиозную анфиладу из дюжин со троённых колонн, поддерживающих под самыми небесами массивную кольцевую галерею. Десять бронзовых фигур аллегорий украшают ниши главного входа. Страж пропускает не всех, только просвещённых и просвещающихся, учитывает каждого прихожанина и даёт особую метку. Тихо внутри храма, огромное пространство заполнено дневным светом, падающим с прозрачного потолка на округлые пролёты беломраморной лестницы, марш за маршем поднимающейся к главному алтарю — к кафедре. Учтивая служительница, совершающая там бдение, вручает каждому страждущему заявленные писания для уединённого прочтения в просторных и светлых папертях. Немноголюдно. В основном молодые спокойные ясные лица, но приходят сюда и зрелые люди, и совсем немощные старцы. Иногда нахлынет какая-нибудь делегация или очередной семинар. Пища не только для ума — внизу хорошая столовая. На самом верху учёный муж с редким вкрадчивым мурлыкающим басом преподнесёт тебе нужный патент. Храм Разума — «Российская национальная библиотека».
 Другой храм Разума — «Библиотека академии наук» — открыт ещё при Петре Великом. Это музей — не изменилось здесь ничего за последние сорок пять лет, даже после пожара. Широкая истоптанная лестница, гулкие шаги, длинные пустынные коридоры с рядами вековечных нетронутых томов за стёклами дубовых шкафов, тёплый, выдержанный десятилетиями запах спокойной рутины, реактивов и обоснованной мудрости, сухонький Карл Максимович Бэр, сидящий в кресле на пьедестале, ящики с каталогами. Приятно отыскать среди них картонную карточку с какой-нибудь из своих работ. Мало читателей в БАНе, и только они здесь и изменились за прошедшие годы — раньше были моложе.
Есть в Петербурге ещё один твой храм-дворец просветления. Войти в него может каждый гражданин России, но только после тщательного досмотра, как перед полётом. Дворец этот открыт в отреставрированном здании Сената и Синода вторым президентом РФ и назван в честь первого: «Президентская библиотека». Ходят сюда в основном экскурсанты-школьники, и людно здесь бывает тогда, когда приезжает сюда Патриарх всея Руси и останавливается в своих покоях, расположенных тут же. Фонд во дворце небольшой, порядка 300000 томов, и книг тоже нет — всё оцифровано. Зато здесь можно заказать электронные копии, например такие: К. Э. Циолковский. Грёзы о Земле и небе, 1895; А. П. Фёдоров. Новый принцип воздухоплавания. СПб., 1896; Л. Казаринов. Отхожие промыслы Чухломского уезда. Труды Чухломского отделения Костромского научного общества. Вып. II. 1926.
Хорошо, что храмы Разума не отделены пока от русского государства!
Есть и ещё одна часовенка — домашняя библиотека, там в шкафах на самом верху особо почитаемая полка, заставленная сочинениями с дарственными надписями авторов: Уважаемому… Дорогому… Священные реликвии — одарение творцов.
Будущее открывает наука. «Будущее нельзя предсказать, но оно может быть продумано»¹. Наука развивается, и если что-то с её помощью невозможно сотворить сейчас, то это обязательно станет доступным в результате последующих разработок, завершающихся внедрением новой техники.
1 Габор Д. Изобрести будущее. Нью-Йорк, 1964. 237 c


с 39... Некоторые определения и понятия физики элементарных частиц и космологии (экспериментально не подтверждённые) по эмоциональному воздействию воспринимаются как изображения чудовищ и многоголовых туземцев, нарисованные на белых пятнах средневековых карт мира:
— пространственно-временная пена (гамма-кванты 1016 ГэВ, образующиеся по расчётам в ядрах квазаров, должны чувствовать пену);
—  физический вакуум, основные конденсаты, слабые кванты, сильные кванты, скалярное поле;
—  кротовые норы — флуктуации пространства-времени в Планковской шкале;
—  фотонный вакуум — система слабых взаимодействующих нулевых колебаний через виртуальные электрон-позитронные норки;
—  гетерогенные системы (геометрия + вакуум + поле материи);
— теория струн и скрытые измерения Вселенной;⁵
—  преонная альтернатива суперструнам (преон — по гипотезе составной Х бозон);
—  квантовая гравитация, конденсат с отрицательной плотностью энергии — прототип явление нелинейного решения уравнений Янга — Милса (уравнение выдаётся за явление, всё воображение в трусах формул);
—  массивные нейтрино 10 эВ, тяжёлые майорановские нейтрино 100 ГэВ, новые типы взаимодействий, расслоений пространства;
— супер пространство Уиллера, супер искривление, супер геометрия, супер расслоение (супер, супер, супер).
   Свежий взгляд со стороны образованного дилетанта с независимым активным мышлением на современные научные публикации бывает иногда полезен и может подметить некоторые весьма существенные и не замечаемые всуе учёными корифеями противоречия и тупики в области физики и космологии.
     5 Шинтан Яу, Стив Надис. Теория струн и скрытые измерения Вселенной. М.; СПб.; Нижний Новгород; Воронеж, Ростов н/Д.; Екатеринбург; Самара; Новосибирск; Киев; Харьков; Минск, 2013


С 44 … А может, сами себя замотали и запутали, придерживаясь ошибочных гипотез? А может, есть подгонка утвердившихся теорий под Вселенную? Пути поиска истины бросают вызов человеку. Построение системы мироздания, опирающееся на неверные посылы, приводит астрофизиков к самоунижению. Страх и поклонение идолам наук, создавшим теорию, ведущую в тупик, ясно демонстрирует их скромное место на этом пути. Неспроста ведь один широко известный физик показывает язык с фотографии штатным мудрецам и студентам во многих лабораториях. Фантазии нет предела в астрономических расчётах — так просто объяснить одну непонятность другой, ещё большей непонятностью. Однако во всех построениях из раза в раз всегда закладывается несомненный непререкаемый объективизм, затерянность и необязательность 45 жизни среди необъятного пространства. При изучении бесконечности возникают бесконечные сложнейшие проблемы. А если мир конечен? Объективная реальность — мёртвый океан с ушибающими камнями, его нет, если нет субъекта, ощущающего его. Может, не надо бесконечности, если это не требуется для жизни? Ведь жизнь определяет время и размеры. Может, и нет затерянности в пространстве, ведь Вселенная познаётся ни где-нибудь, а на Земле. Воображенье вне пространства, вне времени, оно в Я.
 Открытие Эдвина Хаббла заключается в том, что чем дальше от наблюдателя расположена звезда или галактика, тем больше сдвигаются в красную сторону линии её спектра. Это явление, названное эффектом красного смещения, было объяснено известным эффектом Доплера, возникающим при удалении источника волны от её приёмника. Такое истолкование красного смещения получило научное признание как доказательство разбегания галактик, пресловутого расширения пространства и первоначального взрыва Вселенной. Другие объяснения природы красного смещения, по крайней мере в литературных источниках, не приводились. Эффект красного смещения по инерции стали называть эффектом разбегания галактик. Уравнения Александра Фридмана укрепили гипотезу (!!!) расширяющейся Вселенной. Модель мира была «подтверждена» экспериментально, даже невзирая на то, что постоянная Хаббла до сих пор окончательно не определена. Была «открыта» причина ускорения расширения Вселенной — тёмная материя, вакуумная энергия.
 «Всякая модель, невозможная для понимания, мертва или создаёт мертворожденное» — если придерживаться такого постулата, то придётся обходиться без уже ставшей полурелигиозной догмы «расширение пространства», а вслед за ней придётся отбросить и «теорию первоначального взрыва». Если был первоначальный взрыв, то должен быть и центробежный градиент плотности распределения вещества, направленный от точки взрыва. Где он? Вся Вселенная заполнена фотонным газом в высшей степени равномерно и изотропно Тсред ≈ 3 К. Если был первоначальный взрыв, то значит, можно 46 определить его эпицентр, например, измеряя по небесным сторонам разницу значений всё того же поперечного эффекта Доплера. В действительности же, с точки зрения земного наблюдателя, ситуация выглядит так, как будто бы все галактики и их скопления разбегаются от некоторого центра, находящегося на Земле, то есть эпицентр первоначального взрыва Вселенной находится на Земле! Однако, несмотря на это, современные астрофизики и космологи с непрошибаемой настойчивостью продолжают утверждать: «Наверное, если бы вдруг такой факт был известен до Коперника, то человек того времени решил бы, что он находится в центре мира. Сегодня мы уже давно ушли от гео-, гелио- и даже галактоцентризма. Понятно (!!!), что наша Галактика ничем не лучше (!!!) и не хуже (!!!) миллионов других видимых галактик. Поэтому (!!!) естественно сделать вывод, что аналогичная картина разбегания галактик по закону Хаббла будет одинакова для любых (!!!) наблюдателей в любых галактиках».
 Лучшие и худшие галактики… Человек того времени… Мы давно уже ушли… Поэтому естественно сделать вывод… — наглядный пример мракобесия, принимаемого на веру, чтобы объяснить абракадабру, всплывшую в результате ошибочной основополагающей теории. Зеркальная отрыжка инквизиции Джордано Бруно. Исключение составляет концепция Эверетта — Уиллера, согласно которой наблюдатель внутри замкнутой Вселенной своими действиями оказывает влияние на эволюцию Вселенной.
Причиной красного смещения Хаббла совсем не обязательно является «разбегание галактик». Пропорциональное удлинение световых волн может быть связано с прохождением света через фотонный газ, равномерно распределённый во Вселенной. Нечто похожее, хотя и не адекватное — это красные гало, возникающие вокруг света фар на пыльной дороге. Однако это гипотеза, и тоже требует доказательств.
Эффект красного смещения может возникнуть вследствие пропорционального замедления частоты колебаний световых волн, то есть при замедлении времени по мере удаления от наблюдателя. Если нет расширения пространства, а есть замедление времени — масштабы Вселенной уменьшатся.
 Размеры Вселенной можно определить без тёмной материи и флогистона на основании постулата: Я, наблюдатель — центр мироздания, центр Вселенной, при удалении от наблюдателя время замедляется. На основании данного постулата произведены расчёты (см. главу 13) и сделаны следующие выводы:
2.1.                 Значения плотности метагалактики, рассчитанные по модели расширяющейся Вселенной и рассчитанные по модели эгоцентрической Вселенной близки и различаются лишь на порядок.
    4.1. Установлено — если плотность человека принять за плотность Вселенной, то расстояние до остановки времени составит ~1 мм, что укладывается в размеры гипоталамогипофизарной системы мозга или облачённой яйцеклетки.
ИНЫМИ СЛОВАМИ:
— Вселенная имеет размеры предопределённые временем жизни на Земле;
—  центр Мироздания живой и подобен уплотнённой Вселенной.
     Жизнь — это неотъемлемое условие существования мироздания. Множество взаимозаключающихся животворных миров. Вселённая Вселенная. …


С 134 … - Мужчины, мужчины, остановитесь!
Сел верхом, схватил с тылу кисть, чтобы закрутить. Жилистый зараза. Вывернулся, вскочил. Поднимаюсь следом, дын-ззз – получаю кроссовкой в бровь, з-з-з…
- У дрил! – бросаюсь вдогонку за удирающим официантом.
- Кретино! Бандито сельватичи!¹² – несётся за спиной вслед ругань ушибленного патриция: - Амлей азиатико! Сонно ун аркитето! Пу ещё риспонде сен инсуаму римьянино¹³, - кретино!
– Ребя! Ребя! Ура! – орут мальчишки. – Здесь мужики дерутся!
Дрил улепётывает, только пятки сверкают. Гоню его по узкому проулку, топаю разъярёнными ножищами: - У дрил!
- Ле паньяаань! Гин маи таньпэн тон кон хунь ко!¹⁴ – огрызается таец и юркает между заборами в темноту.
- У дрил! – подбегаю к щели, останавливаюсь – мандрил, гамадрил, павиан бесхвостый, полу китайский, - трогаю разбитую губу. Ххум, - ещё вздох, и трётся. В тёплом сумраке покачивается слон. Изгородь такая хлипкая – плетень. Привязан он или нет? Индус его знает. Впору и мне вздохнуть также.
Вечерний свет едва брезжит, мир перестаёт быть зелёным, прорастает шорохами, шелестом, шуршанием невнятных прелей.
Пусто мне, пусто.
Ухожу, иду дальше к горящей лампадке на перекрёстке, бреду на неё как мотылёк. Женоподобный мужчина с коброй на шее – Шива, бог разрушитель смотрит с образа у зажжённого кем-то огонька. Говорят, у него не одна жена, и все богини, хоть сам и зелёного цвета.
А ты сейчас кто?
Достаю из кармана нож, нажимаю кнопку. Пахнуло неотвратным. Щёлк – выскакивает лезвие. Пустынно. Вот заволновались, зашевелились вдалеке жутковатые ночные верши; накатываются, ширятся, приближаясь волнистым чёрным шелестом неисчислимых ветвей, качающихся в безлюдной мгле. Вот уже и ближняя пальма встрепенулась глянцевыми листами и вдруг замахала, запричитала пронзительным шёпотом и стихла. Но нет, ненадолго: опять забеспокоился, забунтовал поднебесный смутьян, и, вторя ему, опять приближается, множится волна отголосков безымянных зелёных языков.
Ну, вот и всё.
Закрываю лезвие, кладу спутника пустынника опять в карман. От праздника, где осталась Алечка, видны лишь всполохи. Назад? Нет.
- Уи-алла, и-алла! – разносится над посёлком призыв муллы с невидимого минарета.
- Уав-ау! Ау- вав- вау! – отзываются со всех сторон музыкальные собачьи подвывания и лай, сливаясь в протяжную многоголосицу, как в хорошо поставленной опере. С улочки, ведущей под гору, видно, как включаются далёкие голубые огни прожекторов рыбацких судов, начинающих ночную пучину. Потянуло к морю, ноги несут туда.
Пусто мне, пусто. …..
_{12 Кретин! Бандит дикий! (итальянский). 13 Хамло азиатское! Я архитектор. Ты ещё ответишь за оскорбление римлянина (итальянский).14 Отвяжись придурок! Не нужен мне твой лягушонок! (тайский)}