Павшим от самодержавия

за закон и свободу России

в 1825, 1921, 1993

посвящается

1 Перед атакой

 

С 9… На соседнем половике неподвижная девушка. Сумрак округло обволакивает её шерстяные рейтузы, проваливаясь в горячих тенях между полусогнутых ног.
  По полу сквозит какой-то сладкий холод. Никогда такого не чувствовал, как тут на ковровой дорожке этого места. Уже, кажется, распечатал, испробовал всё, что было скрыто и дарено моему телу. Но теперь этот холод! Нет, не уходящее в мрамор тепло, не стылый осенний озноб, а пропитывающее локти, колени, затылок, втекающее бесплотное пространство, сладковатое и усыпляющее. Лежу опрокинутый прямой, чувствую, чувствую летящую и падающую и возносящуюся разом и беспрерывно музыку ощущения собственного тела. Холод-зов. Долго ли чувствовать? Долго ли? Долго ли чувствовать? Автоматчик у тумбочки остановил задумчивый взгляд над моей головой. Закрываю переполненные глаза, чтоб не мешали.
–   Уважаемые депутаты, от штаба обороны Дома Советов поступили три предложения по тому, где нам сейчас находиться, - опять раздаётся по радио голос Хасбулатова.
–   (Запись повторяют. Что повторять то не вас защищаю, а себя.)
Холод растекается теплотой. Сплю, но это наяву. Мальчик, писающий вместе с другими мальчиками в ведро, поставленное утром техничкой на большой деревянной даче детского сада. Мне всё прощается! Всё прощается! Всё прощается! Вот значит, для чего я пришёл в этот мир. Вот мой путь. Вот моя жизнь. Вся жизнь не зря. Весь путь, чтоб умереть за свободу, за правое дело, за Русь святую. Мне всё прощается. Мне предназначено защищать первый свободный парламент Родины от измены, от самодержавия, против паучьего, змеиного порядка за человеческий. И будет штурм, и не посрамлю... И до конца... и жизнь моя прекрасна... Благодарю тебя... Мне всё прощается! Всё прощается! Всё прощается!
  Хрупкая нежная тихая музыка, а глаза почти открыты слезами, но их не видно.
   - Так, хорошо, принимается третье решение — остаёмся здесь — опять повторяет ретранслятор. …..

 

2 На войну

 

С 11... Оглянулся. Ветер шевелит, шумит сероватый, ещё не опавший лесной строй. Вот заволновались, зашевелились вдалеке синеватые верши, накатываются, ширятся, приближаясь волнистым чёрным шелестом неисчислимых ветвей, качающихся в безлюдной дали. Вот уже и ближняя берёза встрепенулась глянцевыми листами и вдруг замахала, запричитала пронзительным шёпотом и стихла. Но нет, ненадолго, опять забеспокоился — бунтует поднебесный смутьян, и вторя ему, опять приближается, множится волна отголосков безымянных зелёных, жёлтых, пунцовых языков. И снова волна, и опять стихло. О чём эти волны? И шум, и тишь. Молчаливая сила. Великая прекрасная Пустыня. Один в поле: «Укрепи меня, мать Пустыня. Настало время. Поклонился, пошёл.

 Прежние змеи теперь полиняли

Шипят и трутся в новой чешуе,

Улыбчиво загадят и зажалят,

Коль их не бить, так быть войне...

 

    

С 25… Вечереет. В московских окнах загораются огоньки. Осветился прогнувшийся над берегами Москва-реки мост с вечно несущимся потоком машин. Мирно зажглись фонари на площади, отражаясь в тёмных стёклах Дома Советов. Где-то в нарядной прохаживающейся толпе заиграла гармошка, развеваются разноцветные флаги, какой-то нескладный хор затянул

«Ой, цветёт калина».

Сколько было таких праздников. Ленинград, алые паруса, мосты над Невой, гуляющие пары, фонари, песни. Впереди обязательно ждёт прекрасное, новые встречи, открытия, рядом друзья и необъятная незаметная как воздух, бесконечная неразделимая, неприкосновенная, широкая как русская душа земля — твоя гордая Родина.
Странно, как-то противоестественно, как во сне — на мостике, перегороженном баррикадой, стоят парни, одетые не в старомодные киношные сюртуки, а в джинсы, синтетические куртки. Стоят лицом к цепи не из царских городовых, а из милиции в современных шинелях, но с древнеримскими прямоугольными щитами в доспехах и шлемах, а на границе двух линий дорожный указатель

← ЕБЕЛДОСИЯ. РОССИЯ →

Да, сейчас этот клочок земли у первого свободного русского парламента и есть для тебя Россия, и будешь стоять, и может придётся умереть здесь за Родину, за обязательно прекрасное хорошее будущее, которое теплится на этом пятачке. …...

3 ХИМСЛУЖБА МОДПОН

 

С 47…Тупичок химслужбы на минуту наполняется пред застольной суетой. Как хорошо сидим. Язычок свечи в полумраке закутка, трое мужчин, две женщины кружочком на корточках вокруг столика-ящика с закуской, но нет веселья, давит тяжесть, тяжесть ожидания, тяжесть бомбоубежища, тяжесть мужчин в касках и сапогах, отдыхающих на бетонном полу, тяжесть света равнодушных московских окон, тяжесть потока машин по мосту, тяжесть затемнённого парламента, тяжесть надвигающейся войны.
- Предлагаю выпить за очищение. Пора собирания земель минула, наступает пора очищения земли. Эта площадь — точка очищения, отсюда очистится русская земля. Мы все собрались сюда не случайно, не зря мы тут. Нам надо стоять. Стоять до конца.
— Это ты хорошо сказал, Лёша, - нарушает тишину Иван Филиппович, - наступает пора очищения. …....

С 57... Какая-то невидимая упругая волна прокатывается по добровольцам. Это кончилась суета. Это предстала вдруг твёрдая реальная данность — поздний вечер, но не доходит свет Москвы, опустевшая площадь, а на ней ряды добровольцев со всей страны, а за спиной с мёртвенно тёмными окнами Дом Советов — первый в истории свободный законный парламент России, окружённый оцепленный последний оплот твоей Великой Будущей свободной от самодержавия Родины.
  - Стоим здесь перед парламентом, как декабристы перед Сенатом. Тоже площадь, тоже река, тоже полк построен.
  - Декабристов меньше было.
  - Почему? Полк. Или два?
  - Да они-то с ружьями были, а мы то с палками.
  — Вот, вот. А по ним из пушек. А народ смотрел на зрелище. ...

 

4 ПОСЛЕДНИЕ МИТИНГИ

С 61....Вот зачем ввела тебя в этот мир мама. Молча торопливо и нервно побросал в вещмешок медикаменты, бинты, сухари, тёплые вещи.
- Ты куда?
- Оружие раздают. Сколько ещё можно сидеть?! Сидеть дальше уже нельзя, мама!
 - А обо мне ты подумал?
 - Прости, прости меня за всё, мама, но не могу я оставаться. Завтра их окружат и задавят.
      Мать безмолвно стояла и глядела, как не попадают, не засовываются в карман документы,
— Значит ты идёшь... Ты идёшь воевать?
- Прости меня мама.
- Что ж, я думала... Ведь гражданская война — дело добровольное. Возьми вот... - она сняла с груди и надела на меня оловянный крестик......
С 71... - Тревога, - как бы извиняясь, повторяет Иван Филиппович.
В зале подъёмная суматоха. Этот уже напялил свою ржавую каску и летит к выходу, чуть прогнувшись под ватником. Лиза сидит, прижав ладонью рот, Вовка засовывает в подсумок свою лысую резиновую «чёрную смерть». Грдам-гумд, громыхает по железу десятками ног спешно выходящие на поверхность застёгивающиеся заправляющиеся на ходу мужчины.
- Противогазы не забудьте.
Дыхание. Сопение, молчаливое шарканье на тёмной лестнице.
На площади уже светло и морозно. За баррикадой метрах в шестидесяти сомкнутая, щит к щиту стена неприятеля. За первым рядом с правого фланга строем вдоль фронта выдвигается второй отряд путчистов в голубых кирасах и касках. Повернулись, выстроились вторым эшелоном. За баррикадой, что у мостика «1905 года» с той стороны площади тоже наблюдается передвижение. В переулке у американского посольства — бронетранспортёры.
Наши добровольцы быстро, как обученные, без суеты и сутолоки выстроились в три линии, отступя двадцать метров от полутораметрового вала из мусорных бачков, труб и скамеек под названием баррикада.
Ясное утро. В шеренгах отрывисто и весело перекликаются наши бойцы. По полупустой площади шныряют посыльные.
 
С 78... На балкон Белого Дома к микрофонам выходит женщина, - Соотечественники! - глуховато разносят её голос наши подсевшие динамики и тут же забиваются полу блатной музычкой из бронированного вражеского граммофона:
Кошечка, ты, может, может, лучшая красавица Москвы,
Кошечка, ты не выходишь у меня из головы.
Кошечка!..
Закуриваю, слушаю вальяжную песенку. Вот она, ложь! Накопившаяся десятилетиями ложь полусонных подловатых собраний, ложь показушных отчётов, трусливых недомолвок. Вот она ощерилась и прорвалась наконец правдой. А может, и действительно неплохие там ребята с той стороны? Нам, дуракам непонятливым, втолковывают — делай денежки, лови девочек, живи прекрасно, живи тёпленько. Куда ты лезешь и другим мешаешь? Ничего не понимаешь, дурашка. Иди домой, мы тебя не тронем, потом сам же нам спасибо скажешь, что просветили.

Кошечка! Кошечка! Кошечка!

И куда ж это тебя опять занесло со своими принципами, аж под самые автоматы. Спусти на тормозах, ведь жизнь так хороша. Ты же красивый здоровый целый. Вот кошечка, ты может лучшая красавица Москвы, что ещё надо? Какие такие Родины — химеры железнодорожные? Какие чести-совести — школьные отметки в четверти?

Кошечка! Кошечка! Кошечка!

Ну, передёрнули ребята немного, ну переизберут их потом, перемнётся всё само собой, перемелется. Наворуются и отстанут, другие деловые придут. Да и при чём тут ты? Уходи пока не поздно. Вон сколько народу в Москве, и никто не лезет. Умный не пойдёт. Здесь же одни уроды, неудачники и авантюристы.

Кошечка! Кошечка! Кошечка! …

Князь Игорь был неудачник и дурак твердолобый, не профессионал. Что он отказался от невольницы из-за Каспия? Ведь предлагали же. И Иван Сусанин непрофессионал, не стал работать гидом. И Жанна д' Арк — дура, не профессионалка. Подмахнула бы англичанам, что такого-то? Куда высунулась?

Кошечка! Кошечка! Кошечка!

Да вообще, к чёрту эти образы, врут всё твои чувства в мраморном окопчике, гроша не стоят. Да и нет тебя вообще, сам себя выдумал, дурак, и другим жить мешаешь, которые поумнее тебя, которые знают, как цеплять в своё удовольствие. А ты просто раззява и дурак! Уходи, ведь ничего не изменишь. Ты тля! Ты вошь! Сиди и не чирикай, дают — бери, а бьют — беги.

Кошечка, я может быть в тебя влюблён,

С тобою, кошечка, я буду первый на Арбате чемпион.

Кошечка!!!

Часть вторая

БЛОКАДА ИЗБРАННЫХ

5 ПОДЗЕМНАЯ РАЗВЕДКА

 

С 98... При последних фразах генерал-лейтенант поёжился и оглянулся на дверь, НШ передёрнулся, как рыбак, зацепивший щуку, два типа в штатском чуть отклонились назад.
Лукавый Егор, не замечая реакции начальства, равнодушно не делая паузы, продолжает доклад, - Для оживления КДП необходим специалист по слабым токам, нужно спуститься, вскрыть и пустить резервный дизель, нужен дизелист, силовик и связист для телефонов.
- Так. О проходе в Кремль и в аэропорт не разглашать никому, - прерывает ефрейтора генерал-лейтенант, набирайте нужных вам специалистов, создавайте группу, но они должны получить от вас информации не более, чем нужно для поставленной перед ними узкой задачи. Где телефон в город? - генерал протягивает руку к столику с аппаратами.
- Бежевый товарищ генерал-лейтенант, через шестёрку... Но лучше не звонить, могут засечь.
- Ничего, я быстренько, - по-стариковски бубнит генерал, набирая номер, - Алло! Вера!? Это я. Да, всё нормально. Всё нормально. Ну, всё, вешаю трубку. Откуда? Вешаю, вешаю, до свиданья... 

 

С 112 Третий раз иду. Эта серая дыра. Третий раз, уже привыкли, спокойно уж больно. Третий раз спираль ступеней с пропастью уходит вниз в холодный каменный мрак, в глубь веющую мёртвенно чёрным зовущим вялым дуновением затаившейся судьбы. Первым я, потом Егор, Брумель, телефонист, Вовка и сзади парень с чёрной молчаливой машинкой. Спускаемся на дно в запретный город цекарей: в паритетно-ядерный Брежнявинск, в лобально-баллистическое Захрущёвье, в едино-монолитный Отсталинск. Что там наготовлено за эти лета? Что выставили, чем отгородились сейчас нынешние кремлёвосъёмщики? Каких охран-истуканов? Каких пулемёт-пришибётов?

А что у нас? Только швабра с привязанным фонарём для обмана при стрельбе на луч, да автоматчик, который останется снаружи, да ещё момент в верхних ярусах, да ещё чувство правоты, что ты за Родину, за Закон, за будущее, да что там — просто счастлив сейчас, вот что странно. Иначе разве б полез?
  Пс... Пс...Пс... - едва слышно пробивается крысиный писк со стороны противоракетных циклопических ворот.
  - Открывай, - шепчет Вовка Егору, вставившему тяжёлый длинный накидной ключ на головку ручного привода.
  Отхожу чуть в сторону, чтобы не заслонять пристрелянную щель автоматчику, затаившемуся на лестнице.

 

6 БУТЫЛКА ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТА

 
С 122... На кого-то он похож. На поляка? Нет. Нет, вернее да, но не эта схожесть привлекает внимание. Он похож на того спелеолога, с которым мы спускались в метро. Та же самоуглублённая задумчивость, заторможенные медленные глаза, каменные щёки и сжатый рот, на котором совсем не живёт улыбка. И у Лизы на лице такая же печать, и у врача Саши из Союза офицеров, и у Марата автоматчика. Вообще здесь на пятачке стали чаще мелькать такие лица. Особенно после ночного построения полка по тревоге двадцать седьмого. «Погружение в ожидание неумолимого приближения» - во, как сформулировал. К Лизе и Саше несут раненых. Марат с автоматом, а эти спелеологи, значит, тоже чувствуют и видят такое, что до других ещё не дошло. Интересно, а на моём лице есть такой отпечаток? Нет, всё-таки я ещё не потерял юмора — вон как вчера с Вовкой в КДП хохотали, хотя это тоже не очень... А вот Иван Филиппович идёт — грустный задумчивый, но живой — юмор воспринимает.

С 122 — 123 ... Пол десятого. Володя, Алексей, Егор, я, приумолкшие как-то сами собой выстроились посередине КДП. Помощник Дмитрия Юрьевича Николай Валерьевич (наконец-то он назвал своё имя) обходит и рассматривает нашу четвёрку со всех сторон, - Хорошо выглядите, подходяще. Если попадёте на Лубянку — не волнуйтесь, мы вас вытащим оттуда в три часа. И давайте сегодня просьба, никакой самодеятельности, сделаете дело и назад.
Дверь открывается, входит Дмитрий Юрьевич, тоже внимательно рассматривает нас, засунув руки в карманы своего тёмного плаща, подходит к каждому, с уважением смотрит в лицо.
Николай Валерьевич и ещё двое оперативников, находящиеся в комнате, тоже встают около, подбираются и смотрят в наши лица с чуть заметной завистью.
- Мы поручаем вам, доверяем вам особо важное задание, - вполголоса чётко жёстко и неожиданно даже чуть торжественно говорит Дмитрий Юрьевич, не сводя с каждого из нас железного и в тоже время товарищеского взгляда, - Вы должны вывести в город человека. От этого зависит... - Дмитрий Юрьевич запинается, и очевидно слегка смутившись своего возвышенного тона, заканчивает фразу по-простому, - Да что, не буду говорить... От этого всё зависит. Удачи, - Дмитрий Юрьевич хлопает по плечу Владимира, стоящего ближе всех.
Поворачиваемся как по команде всей четвёркой и уходим на выход.
- Удачи, - хлопает и меня по плечу Дмитрий Юрьевич, заглядывая в лицо, - Удачи, - хлопает по плечу Егора, - Удачи, - так же напутствует Алексея.
  Проходим друг за другом почти в ногу между двумя расстеленными на бетоне ковровыми дорожками с лежащими добровольцами. (Догадались, наконец, половики принести.)
  Мужик, что одолжил мне сапоги, уставился, как мы вышагиваем мимо. Идём на задание. Значит всё-таки война. Для нас по крайней мере, она началась. Что-то не естественное, что-то фантастическое — всё будто чуть сдвинулось. Гордит и подташнивает.

 

 

С 128… Стенча чуть наклонилась и понеслась по проходу. Иду за ней метрах в трёх и всё время спотыкаюсь в темноте. Стенча светит себе под ноги и удаляется всё дальше. Жалею, что в самом начале отпустил её на три метра, теперь только предугадываю по её светящемуся уже в метрах десяти лучу, где какая запинка, какая железяка. Сверху тоже штыри, трубы, бегу за быстроногой индианкой в позе молящегося мусульманина — спина согнута, наклонённая голова прикрывается воздетыми ладонями, - О, Аллах! Куда ты опять завёл меня? Выполняю секретное военное задание в Москве, боже ты мой, что это? Как это случилось? Это же моя страна, моя Родина! И всё как повернулось, я не могу, я вынужден быть на войне. Там наверху нет, а здесь уже война, и может случиться всё. Всё сдвинулось. Я первый, первый пошёл. Как я счастлив, как счастлив сейчас, вот что странно-то. Бегу за лучиком как будто пьяный. Шлм... шлм... - зашумела вода под сапогами моей курьерской проводницы и замедлила её бег. …

7 В ТЫЛУ МОСКВЫ

 

С 145... Вон смотри видок, - трогаю баловня за плечо, - Советую снять, смотри — на дореволюционном мосту баррикада 1993 года на фоне мэрии и Москва реки, а слева памятник борцам с самодержавием 1905 года и тоже баррикада.
- О! Действительно, - репортёр оборачивается и снимает широким планом панораму.
- Пойдём теперь к казакам, - поджидаю, пока довольный парень подкручивает свою копилку, - они хоть и заносчивые, но ничего ребята. А по специальности кто слесарь, кто шофёр — вот такие казачки.
- «Авторское телевидение», начальник штаба разрешил, - рассматриваю золотые пуговицы на царской морской шинели подошедшего ко мне командира казачьей баррикады.
О, тут дело серьёзное. За казачьими позициями протянулись уложенные пирамидой три спирали Бруно, этакая ельцарская гирлянда выше человеческого роста. С нашей стороны вдоль гирлянды расхаживает, размахивает руками и что-то говорит молодой парень. С той стороны подтянулись к агитатору поближе и слушают несколько молодых милиционеров из оцепления.
Репортёр лезет на баррикаду, снимая эпизод.
- От винта! - завидев камеру, менты прячут лица, уходят за загородку. Баловень всё-таки успел кое-что закадрить и возвращается, держа телелейку, как рыбак щуку, - Если не зарежут, смотри мой материал четвёртого октября.
- Четвёртого? Как раз мой день рождения. Значит в три, ждём тебя у штаба. Камеру заверни во что-нибудь. Пол четвёртого уходим.
  Покидаю репортёра и иду к себе....

 

 

С 150... Сижу в полупустом кинозале, клюю носом — не спал три ночи.
Хац! Хац! Открываю глаза — уже потасовка в баре.
- А! Ах-ай!
- Просыпаюсь. Героиню насилует мускулистый тип. Посреди захламлённого ангара дёргаются розовые пятки. Что-то снится — молодой негр полицейский спорит с начальником, сидя на углу стола, болтая ногой и допивая бутылку колы.
- Бум! Продираю с трудом один глаз — машина упала в пропасть, другой автомобиль пытается оторваться от вертолёта. Грдм-да-та-та-таб! Взрыв, море огня. Жаль кино кончается. Героиня и её муж целуются на обочине, глядя на догорающую технику. Издалека приближается сирена патрульной полицейской машины.
Выхожу на свет божий вместе с редкими молчащими зрителями.
Сказать кому, ведь не поверят — с проводником из племени индейцев пробирался подземной тропой войны в Москву.
 
  Сизая дымка затянула края безбрежного океана Третьего Рима. Неживое солнце сползает. Кучки разношёрстых плебеев толпятся у каменных перил и смотрят с холма на угрюмые легионы, выстроившиеся цепями в полных доспехах. Внизу вдали, как белый клык, прорвавший жёлтые и серые тени города, высится особняком многоэтажный утёс, взятый в двойное кольцо. На золочёной башне с часами реют четыре стяга. Без цезарей! Без царей! Без Ельцарей! Солнце клонит. Дымка густеет, погружается в ожидание неумолимого приближения.
  Без Рима нет мира!
  Вдоль аллеи под горой развалилась на скамьях дюжина усталых центурионов, отставив к деревьям щиты.
  Пахнуло ветром с крыш. С улицы донесло шум. Отрываю локти от каменных перил. Воздух. Опять в памяти этот воздух — недвижный воздух подземельных сводов. Надо возвращаться к своим. Ноги ведут к люку. А может отступиться? Поехать домой в Питер? Плетусь по тротуару. На стене газета с фотографией — Белый Дом опутанный режущей спиралью, внизу надпись: «Вялая агония нардепов». Рассматриваю родные места — вот наша баррикада, вот памятник. И почему это все говорят — залп Авроры, даже артиллеристы? За спиной остановился прохожий, вытянул шею и уткнулся в помещённую рядом заметку.
  Какой же это залп, если стреляло одно орудие? Ещё один прохожий, глядя на нас, прилип к газете.
  Нет новая эра начинается не с залпа и не с холостого выстрела. Вокруг газеты уже образовалась кучка, человек десять.
  Новая эра начинается с прицела. С верного прицела. Выхожу из начинающего переговариваться и спорить маленького митинга. В середине уже кто-то размахивает руками. Женщина с хозяйственной сумкой сунулась было, фыркнула и заспешила прочь с раздражённой грозной гримасой неосознанного страха. Много сейчас здесь таких лиц. Ныряю в метро. Станция «Баррикадная....

С 162... Ставлю на ящик пузатую бутыль «Наполеона», достаю из сумки увесистую палку колбасы, - у меня тоже есть коньяк и солями, как у Штирлица. Или мы не разведчики?
  Вся наша бравая химслужба опять в сборе в своём уютном закутке. Иван Филиппович, как всегда скромно и строго поглядывающий на закуску, ёрзающий и суетящийся над бутылкой Володька, лукавый Егор, улыбающаяся Оля. Нет только пожарника — он в штабе, да и всё равно не пьёт, и Лизы — она на дежурстве.
- Наливай.
Егор откупоривает бутылку и наполняет всем до краёв. Никогда не глушил «Наполеон» стаканами.
- За удачу!
- За удачу! - ароматная пахнущая духами крепость разливается в груди, бежит волной, щекочет виски. Встаю, нагибаюсь, целую Ольгу. Запах духов, мягкие губы, играющий язычок. Выпрямляюсь. Она не опускает лица, ждёт ещё.
- Пойдём покурим, - нервничает Володька.
- Пойдём.
Выбираемся из тесноты и духоты. Наше привычное место у входа в убежище, ароматный дымок «Пэл-мэл», справа костры, вокруг ребята, дальше баррикада, за ней блестит в предрассветных фонарях режущая спираль, за спиралью унылые молодые омоновцы.

И я знаю, что так будет всегда,

Что судьбою больше любим,

Кто живёт по законам другим,

И кому умирать молодым.

Он не знает, ни нет, ни да,

Он не знает ни чинов, ни имён,

Он способен дотянуться до звёзд,

Не считая, что это сон,

И упасть опалённым звездой по имени Солнце.

- Лёшка, тебя развезло, предупреждает Вовка, смотри, как водит. Пойдём, я отведу, тебе нельзя здесь находиться.
- У! - отдёргиваю локоть, - Я нахожусь там, где считаю нужным находиться. Я свободен. Пришёл сюда сам, захочу, уйду сам, если захочу. Я свободен.
- А, извини, Леша. Ты прав, Лёша. Извини. Ты прав. .....